Учитель биологии - [5]

– С вещами на выход, – приказал охранник.

– У меня нет вещей, – ответил он.

– Не болтать! На выход.

Чувство радости переполняло его. Как хорошо! Сдержали слово! Увидели, услышали, поняли, что он не виноват, не опасен, и его можно отпустить домой, он даже не будет в обиде, если его без денег выпустят так далеко от дома, да хоть пешком, лишь бы все это осталось позади, шагая впереди охранника, думал он, автоматически выполняя команды – стоять, лицом к стене, расставить ноги на ширину плеч, и так перед каждой дверью. Когда, наконец, они вышли во двор, эйфория, вызванная мыслью об освобождении, мгновенно улетучилась. Он увидел тех же двух милицейских, что привезли его в город, и заслонявший выход серый грузовой автофургон для перевозки заключенных с распахнутой для него одного железной дверью. «Пшел», – приказал кто-то и ткнул учителя в затылок кулаком. Обыскав, они затолкали его в машину, несмотря на все его взывания к их совести быть людьми и соблюдать гражданские права, снова надели на голову мешок и повезли куда-то в неизвестном направлении, так ничего и не объяснив.

* * *

Новая тюрьма отличалась от прежней. Это было приземистое здание, видимо, большая часть которого, словно у айсберга, находилась где-то глубоко внизу. Довольно долго спускаясь по металлической лестнице, проходя бесчисленное количество металлических дверей и решеток, его привели в одиночную бетонную камеру, куда, насколько он понял, никогда не попадал свежий воздух, разве только со вновь прибывшим арестантом. В камере стоял тяжелый запах всех его прежних обитателей, перемешанный с запахом гниющего мяса, плесени, засохшего черного хлеба, дешевого табака и деревянной бадьи для отправления естественных надобностей, в простонародье именуемой «парашей». Электрическая лампа, которая, как и везде в таких камерах, никогда не выключалась, светила не так ярко, как в прежних камерах, а совсем даже тускло, временами мерцая от перепадов напряжения, будто передавая сигнал бедствия тем, кто его может понять. Заснуть ему долго не удавалось, в камере слева громко стонал человек, временами срываясь на плач, из камеры справа раздавалось громкая бессвязная речь, а откуда-то из утробы тюрьмы доносились дикие нечеловеческие крики, словно какой-то сумасшедший режиссер в натуре снимал фильм ужасов. Наконец, усталость и переживания взяли свое, и учитель заснул тревожно-чутким сном уверенного в своей невиновности человека, надеющегося, что в любую минуту может выясниться ужасная несправедливость, происшедшая с ним, и как только это произойдет, его могут разбудить, извиниться перед ним и отпустить на свободу.

Утром его никто не будил, он проснулся сам. Липкий пот застилал глаза, из-за сырости в камере в груди возникло давящее ощущение, словно по нему проехал грузовик, но больше всего его беспокоило чувство безотчетного страха, родившегося где-то в подсознании, мешавшее думать, пить, есть и отнимавшего способность даже ходить по камере. Через какое-то время начался обход и раздача завтрака. Когда очередь дошла до него, в камеру вошли двое – охранник и врач. То, что второй является медиком, он понял по несвежему белому халату с едва сохранившейся на накладном нагрудном кармане полустертой надписью «…ед часть №…» и стетоскопу, болтавшемуся на груди.

– Этот новенький, – сказал охранник, – осматривать будешь?

– Так, поверхностно, – ответил ему доктор и зачем-то пощупал левое предплечье учителя. – Ну ладно, – сказал доктор, внимательно осмотрев руку, как будто именно в этой и руке была заключена вся информация о здоровье арестанта, – вроде как здоров, – и, отпустив руку, спросил учителя: – раны, ушибы, переломы есть?

– Нет, – ответил учитель.

– Ну и хорошо, если нет, пойдем дальше.

Завтрак тоже отличался от того, что было в других тюрьмах, дали пачку дешевой лапши быстрого приготовления, кусок серого хлеба и пластиковую бутыль с водой без крышки, набираемой, видимо, где-то из тюремного водопровода. Заметив недоуменный взгляд учителя, разносчик еды посоветовал ему развести лапшу водой. Горячей воды, он сказал, нет, но если ты оставишь на полчаса в холодной, то будет в самый раз, и обнадежил, что горячая каша будет, когда завхоз выйдет с отпуска. Разводить «Доширак» он посчитал бессмысленным и стал есть всухую, стараясь не уронить ни единой крошки, и, запив холодной водой, лег на кровать. Поспать ему так и не удалось. Через час-полтора охранники пришли за ним и повели куда-то вниз, к майору, на этаж минус два, как он понял из разговора охранников, где и располагалась комната допросов.

Кабинет для допросов, куда его привели, оказался большой, ярко освещенной комнатой с огромным столом и, как ему показалось из-за своей близорукости, спортивными тренажерами, натыканными повсюду. Он сел на предложенный стул, больше напоминавший кресло, и, когда его руки пристегнули к поручням, а ноги – к ножкам кресла, охранники ушли. И он остался один на один со следователем. «Зачем меня привязали? – подумал учитель. – Тут ведь и так никуда не убежишь. И что им от меня надо? И кто такой этот следователь?» Он поерзал в кресле, пытаясь ослабить ремень на груди, сдавливавший грудную клетку и мешавший дышать, и не добившись успеха, решил попросить если не снять, то хотя бы ослабить ремень. Заметив его ерзания, следователь повернулся к нему, словно давая получше разглядеть себя, и, увидев, что учитель хочет что-то спросить, мягкой кошачьей походкой подошел к нему вплотную, наклонился и, поднеся указательный палец к своим губам, прошипел: «Тссс, здесь первым говорю я, а ты будешь говорить, когда я тебя о чем-то спрошу, понял?». Учитель кивнул. Что-то зловещее, темное, беспросветное было во взгляде следователя, что смутило его и заставило подчиниться.