Училище на границе - [25]

12

В уборную из спальни нам позволялось выходить без особого разрешения. Там всегда было битком набито, все три кабинки постоянно были заняты и обычно еще порядочно курсантов ждало, прислонясь к дощатым стенкам. Кто-то мочился у просмоленного желоба, но большинство просто трепались у окна, и те, кто кончил свои дела, не спешили уходить обратно, а присоединялись к той или иной болтающей компании. Шульце перед тем, как гасить свет в спальне, всегда заходил сюда, чтобы разогнать это веселое сборище.

Между тем Элемер Орбан вновь вытащил из-под кровати свою сумку и, убедившись, что другие тоже не теряют зря времени в отсутствие унтер-офицера, достал из нее коробку с печеньем. На свою беду, он не сразу убрал коробку обратно, а положил рядом с собой и жевал, всецело отдавшись блаженству чревоугодия. Вдруг рядом остановился рыжий с бычьей шеей.

— Это что? — спросил он. — Чего жрешь?

Орбан глядел на него с набитым ртом и как нельзя более глупой физиономией.

— Дай чуток, — торопливо сказал рыжий.

Теперь курсанты опять сновали туда-сюда между кроватей, хотя это оживление и не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило во время отлучек Богнара.

— Ты что, не понял? — спросил рыжий.

Орбан все еще колебался.

— У, жмот! — окрысился рыжий. На него вдруг накатила ярость. Между тем Элемер Орбан все же решился его угостить и протянул ему коробку. — На черта она мне, гнида! — крикнул рыжий и с безудержным ухарством выбил коробку из рук новичка. Надо сказать, что все это происходило вечером в день возвращения после двухмесячных летних каникул, и конечно, все вернулись сытыми; к тому же и в поезде все время что-нибудь жевали. Через неделю уже никто не позволил бы себе такого легкомысленного обращения со съестным.

Печенье разлетелось по полу. Рыжий, упиваясь собственной удалью, с хрустом раздавил ногой коробку и то, что в ней еще оставалось, и с тем ушел. Орбан же остолбенел, не в силах пошевелиться.

Когда вошел Шульце, Орбан инстинктивно сунул под подушку половинку печенья, которую держал в руке, но раздавленную коробку трогать не стал. Унтер-офицер мигом заметил непорядок.

— Что это такое? — спросил он.

Орбан не ответил.

— Чья это коробка? — спросил Шульце снова.

— Моя, — с мукой в голосе ответил Орбан.

— Собрать и унести!

В закутке рядом с уборной стояло мусорное ведро. Сосед кивнул Орбану, чтобы тот сходил за ним, но новичок не двинулся с места.

— В чем дело? — удивленно взглянул на Орбана Шульце. — Вам нехорошо?

— Так точно, — ответил Орбан со слезами в голосе. — Этот рыжий выбил все у меня из рук и растоптал.

Унтер-офицер Шульце имел в виду совсем другое. Вопрос «Вам нехорошо?» означал всего лишь, что стоящее перед ним человеческое отребье дошло, очевидно, до такой степени телесного и душевного убожества, что не в состоянии выполнить простейшего приказа. Но слово уже слетело с языка Элемера Орбана, и поймать его было невозможно. Теперь дело действительно принимало дурной оборот.

Шульце судорожно выпрямился и отступил на два шага назад.

— Я не об этом спрашивал, — сказал он чуть ли не шепотом. Потом вдруг весь затрясся и заорал: — Не об этом спра-ш-шивал!

В обширной спальне снова воцарилось пугающее безмолвие и неподвижность.

— Я не об атом спрашивал, — сказал Шульце в третий раз, уже немного спокойнее. Наступила пауза. На его лице отчетливо читались порожденные этой ужасной ситуацией трагические, прямо-таки нечеловеческие душевные муки, но вместе с тем и несгибаемая решимость найти выход из тупика. Это нелегко, на это не всякий способен. Хорошо еще, наши судьбы оказались именно в его руках.

«Интересно, что он теперь предпримет?» — думал я. У меня брезжила слабая надежда, что он снова заговорит по-немецки.

Нечто подобное и произошло, хотя унтер-офицер выдавил из себя всего лишь фамилию, но зато немецкую.

— Бургер!

— Я! — раздалось в ответ.

— Ко мне.

Рыжий подошел, печатая шаг, четко остановился и вскинул голову.

— Три побудки за четверть часа до общего подъема. Вы поняли?

— Так точно!

— Идите!

Рыжий повернулся кругом, со стуком отпечатал первый шаг и бегом вернулся к своей кровати. «Три побудки» было одним из самых легких взысканий, хотя и не очень приятным, поскольку это означало, что дневальный растолкает его за двадцать, двадцать пять минут до подъема, во время самого сладкого сна, и в момент подъема он должен, уже застелив постель и умывшись, явиться к унтер-офицеру.

Шульце прочитал нам краткую, но энергичную речь о том, что курсанты должны считать помощь новичкам своим товарищеским долгом и, вместо того чтобы заниматься дурацкими шутками, оказывать им содействие в том, чтобы как можно скорее выковать из них хороших, полезных для общества людей. Потом он замолчал и, как раньше, не глядя, подозвал Бургера, так и теперь, стоя совсем рядом с Орбаном, он не повернулся к нему, а крикнул в пространство, совсем в другую сторону:

— Курсант… Орбан!

Новичок спохватился не сразу, но в конце концов все-таки простонал:

— Я!

— Ко мне!

Команда «Ко мне!» сказалась необычайно трудной для выполнения, ибо Элемер Орбан и так стоял совсем рядом с ним. Ближе было просто некуда. Шульце пришлось повторить эту процедуру раз восемь — десять, прежде чем Орбан научился представать пред ликом начальства так, как положено, за три шага.