Училище на границе - [24]

— Сесть! — снова заорал на него унтер-офицер.

Мальчик, белый как мел, отступил на шаг. Я видел, что карие глаза его совсем потемнели, что он изо всех сил сдерживает слезы. И все же он не сел, а, собрав все силы, заговорил вновь:

— Но… имею честь… что…

Шульце, будто потеряв к нему всякий интерес, отвернулся и кивнул каким-то двум курсантам.

— Помогите ему.

Когда те подошли к Медве и уже хотели схватить его за руки, он, вконец отчаявшись, вдруг сел и у него из глаз хлынули слезы. Все это время Цако сидел на полу чуть впереди него.

Шульце уже не смотрел на них.

— Смрр! — произнес он.

С оглушительным шумом вся спальня вытянулась по стойке смирно. Многие уже разделись и, стоя в тапочках, не могли щелкнуть каблуками, но и босые, и обутые, чтобы усилить звук, хлопали себя ладонями по ляжкам.

— За одну минуту! — сказал побледневший, возбужденный Шульце леденящим кровь голосом. — Одеться. Построиться. В коридоре.

Когда все высыпали в коридор, мы, новички, встали, как обычно, на левом фланге. Шульце приказал Габору Медве выйти вперед, повернул его лицом к строю и принялся отдавать команды «сесть» и «встать». Мы выполнили команду пять, десять, пятнадцать раз. Время от времени Шульце поворачивался к Медве:

— Ну как, получается?

Или:

— У меня времени хватит.

Один раз он сказал:

— Товарищи скажут вам большое спасибо за это.

Мы продолжали выполнять команды — двадцать, двадцать пять раз. Мы вскакивали и садились, с дощатого пола в коридоре третьего этажа поднимались облака пыли. Ладони у меня горели, они были грязные и красные. Брюки тоже были сплошь в грязи, а подштанники, я чувствовал, лопнули на заду. Капли пота щипали нос, шею, все лицо. Выпрямившись в очередной раз, я, не в силах больше терпеть, украдкой вытер нос рукой. Потом еще и еще раз; и вот уже по всему лицу густо размазалась темно-серая грязь. Выпрямляться становилось все труднее. Ноги едва держали меня. Кружилась голова. Зря, думал я, зря этот идиот Медве так умничал с Шульце.

Впрочем, возможно, я уже именовал его про себя господином унтер-офицером Шульце. Когда за две минуты до отбоя он прекратил, наконец, воспитательные упражнения и незыблемо, словно статуя, стоял на своем обычном месте между двумя рядами кроватей в конце спальни и отдавал свои распоряжения, его глаза все еще лихорадочно блестели, но на лице уже читалось облегчение. Если он и не сумел полностью возместить тот чудовищный ущерб, который нанес родине своим граничащим с бунтом поведением какой-то дрянной новичок, то все же сумел решительными мерами предотвратить окончательную катастрофу; и может быть, если будет продолжать в том же духе и столь же твердокаменно, он даже сумеет спасти нашу общую честь. Главное — непоколебимость. «Все же я готов! На все. Решительно. Ясно? Поняли?» — говорило выражение его лица. И мы поняли. Впрочем, не понять было трудно. Мне и самому казалось почти очевидным, что господин унтер-офицер Шульце в этой ситуации не мог поступить иначе и только так и надо было поступить.

Но потом мною вновь овладело отвращение и злоба. Мы уже умылись, отделениями, по команде. Уже почистили обувь, разделись и аккуратно уложили одежду на тумбочки, сначала брюки, потом китель, рубашку и пилотку. Шульце обошел спальню и почти у всех разбросал сложенную одежду, так что снова пришлось разглаживать, складывать и уминать ее, чтобы хоть как-то приблизиться к вычерченному по линейке идеалу «Порядка в шкафу», к этой состоящей из плоскостей и прямых углов базальтовой глыбе, какую требовал от нас Шульце, и тут я заметил, что в дальнем конце спальни он опять истязает Габора Медве. Я злился не столько на Шульце, сколько на своего плосконосого соседа, который все, что от него требовалось, делал с неизменно безучастным лицом и сейчас с полным хладнокровием снова складывал свою одежду. Ибо его пожитки Шульце разбросал тоже, хотя сложены они были не в пример лучше моих.

— Послушай, Середи, — шепнул я.

Я был зол и решил все-таки вернуться к нашему короткому спору перед ужином, хотя он тогда грубо меня оборвал. Сейчас я ему выскажу все, что я думаю о Шульце.

Мы стояли рядом у шкафа, но едва я взглянул в его голубые глаза, как сразу отказался от своего намерения. Он лишь мельком посмотрел в мою сторону, и на какое-то мгновение мы встретились глазами. Он ни о чем не спросил, не сказал ни слова. Взгляд его оставался равнодушным. Но едва я увидел голубизну его глаз, моя злость испарилась, у меня пропало всякое желание язвить. Мы переглянулись, и я сказал только:

— Твоя фамилия Середи?

— Угу.

— А как тебя зовут? — шепотом сказал я.

Он буркнул что-то, но я не разобрал.

— Как? — я наклонился поближе.

— Оближо, — ответил он шепотом чуть погромче.

Что значило: оближи мне ж… .

В его голосе слышалось очень многое: и злое глумление, и презрение, и чуть заметный намек на юмор и язвительность, но все это покрывала горечь. Застарелая, намертво въевшаяся в горло горечь. Удивительным образом его грубость на этот раз нисколько меня не оскорбила, а скорее даже понравилась. Вернее, тут не было ничего удивительного: я понял вдруг, что он вовсе не хотел меня оскорбить, а всего лишь пытался как-то излить свою горечь, и коль скоро мы встретились взглядами, она случайно выплеснулась на меня. Конечно, такой способ избавиться от нее никуда не годился, Верный способ он нашел значительно позже.