Учение Коперника и религия: Из истории борьбы за научную истину в астрономии - [40]

Много лет спустя, за несколько дней до своего отъезда в Рим на «суд» инквизиции, в январе 1633 г., Галилей, резюмируя свои высказывания об отношении науки к «священному писанию», писал к Диодати: «Если я спрошу у богослова: чье дело Солнце, Луна и Земля, чье дело их положение и движение? — то я уверен, он мне ответит: все это — дело божье. Если я затем спрошу его: по чьему вдохновению написано священное писание? — то он ответит мне: по вдохновению святого духа, т. е. тоже по внушению самого бога. Отсюда само собой следует, что мир есть дело божье, а священное писание — слово божье. Если я теперь поставлю ему другой вопрос: не употреблял ли когда-нибудь дух святой таких выражений, которые, по-видимому, противны истине, так как согласованы с грубым взглядом на вещи и приспособлены к обыденному пониманию простого народа, — то он ответит мне, наверное, что по мнению отцов церкви это встречается в писании сплошь и рядом, что это даже обычный стиль и что более чем в сотне мест простой, буквальный смысл заключает в себе не только всякие поводы к ересям, но и прямое богохульство, так как представляет бога способным гневаться, раскаиваться, забывать, пренебрегать и пр. Если я теперь спрошу того же богослова: но чтобы объяснить свое дело глупой и безрассудной толпе, не изменял ли бог когда-нибудь и своего творения? Или же природа, эта верная служанка бога, но столь непокорная человеку, не могущему в ней ничего изменить, всегда сохраняла в себе обычное течение тел и шла по тем же самым путям? Я уверен, он ответит мне, что Луна всегда была шаром, хотя народ долгое время считал ее просто светлым кружком; короче сказать, он согласится, что природа никогда не изменялась, чтобы сделать нам удовольствие, что она никогда не занималась изменением своих дел сообразно с желаниями, мнениями или верованиями людей. Но если так, то почему же, желая познать мир и все, что составляет его, мы должны при наших исследованиях предпочитать слово божье самому делу его? Разве дело божье менее совершенно и менее велико, чем слово его? Предположите, что когда-нибудь было бы постановлено считать ересью мысль о движении Земли; предположите затем, что всякие наблюдения, критика, всевозможные доводы несомненно докажут, что Земля движется. Не поставит ли это церковь в смешное положение? Но согласитесь, напротив, придавать лишь второстепенное значение слову всякий раз, когда дело, по-видимому, расходится с ним, и вы никогда не причините писанию никакого ущерба».

Итак, Галилей решительно заявил, что бессмысленно приплетать к научным вопросам авторитет «писания», что в естествознании необходимо исходить лишь из наблюдений и доказательств, ибо допустить вмешательство библии, т. е. отрицать опыт, отвергать доказательство — значит «совершать насилие над природой». Галилей неоднократно указывал на то, что наука имеет дело с объективным миром, что истину нужно искать в природе, а не в сличении текстов разных авторитетов. Поэтому один из его афоризмов гласит: «Диспуты приносят пользу только тогда, когда они касаются спорных вещей и ведутся с помощью аргументов, заимствуемых из самых вещей, а не из сравнения текстов или из объяснения текстов». Точно так же Галилей говорил: «Я нахожу, что лучше найти какую-нибудь простую истину, чем долго спорить о высочайших вопросах, не достигнув никакой истины».

Если Галилей неоднократно подчеркивал свое уважение к догматам веры и библейским сказаниям, равно как и свою преданность папизму, то это, несомненно, было лишь дипломатической уловкой, которой Галилей старался отвести глаза инквизиции, чтобы не быть обвиненным в безбожии.

С этой целью Галилей даже доходит до того, что в письмах к Кастелли и Христине неоднократно обвиняет противников учения Коперника в дискредитировании библии, которую он якобы берет под свою защиту. Например, отстаивая свой взгляд, что библейские выражения приноровлены к уровню понимания народных масс («если бы библия приписывала Земле движение, а Солнцу покой, то это внесло бы путаницу в представления народа»), Галилей замечает: «Кто смотрит иначе, тот ставит на карту авторитет библии».

Нужно, однако, быть чрезвычайно наивным, чтобы не догадаться, что мы имеем здесь дело лишь с ловкой и остроумной попыткой защитить науку под видом защиты церковного учения. Широко используя этот прием, Галилей указывал своим противникам, что так как, по библейскому изречению, бог предоставил мир человеческой пытливости, то нечего запрещать «свободное философствование о предметах мира». Следовательно, Галилей с большой изворотливостью пытается изобразить дело таким образом, что само «священное писание» требует свободы научного исследования, и что его противники, выступающие против Коперника, дискредитируют библию, идут вразрез со словом божьим…

Что подобные «благочестивые» декларации не могут быть приняты всерьез, видно из того, что даже Бруно вынужден был ссылаться на бога для доказательства своей архиеретической идеи о множественности миров. «По-моему, — писал Бруно, — божественной премудрости и силы недостойно создание одного конечного мира, раз она может наряду с ним создать другой и еще бесконечное число миров, подобных миру Земли». Можно ли, однако, на этом основании утверждать, что Бруно старался укрепить католическую церковь, что он был верным адептом христианского вероучения? Ведь даже атеист Ванини (1585―1619), который был сожжен на костре за безбожие (он учил, что мир вечен и не создан богом), старался действовать таким образом, чтобы отвлечь от себя опасное подозрение в атеизме. Излагая взгляды древних атеистов, он уверял, что выступает против них, что он им возражает. Впоследствии Ванини должен был дать понять своим читателям, что не все его уверения должны быть приняты за чистую монету.