Ученица. Предать, чтобы обрести себя - [79]

В ту ночь они его несколько раз теряли. Дыхание замедлялось, потом останавливалось, и мама – и, к счастью, другие женщины, которые работали на нее, – принималась суетиться вокруг, поправляя чакры и нажимая особые точки, стараясь вернуть обожженные легкие к жизни.

На следующее утро мне и позвонила Одри[6]. Она сказала, что у него дважды за ночь останавливалось сердце. Именно это и должно было убить его, если бы сначала не отказали легкие. Как бы то ни было, Одри была уверена, что к полудню отец умрет.

Я позвонила Нику, сказала, что мне нужно на несколько дней уехать в Айдахо – семейные дела, ничего серьезного. Он понял, что я чего-то недоговариваю. По тону голоса я почувствовала, что мое недоверие его обижает. Но я вычеркнула Ника из памяти, как только положила трубку.

Я стояла, сжимая в руках ключи от машины и держась за ручку двери. Стрептококк. А что, если я заражу отца? Я принимала пенициллин почти три дня. Врач сказал, что через сутки я буду незаразна, но ведь он был врач, и я ему не доверяла.

Я выжидала день. Несколько раз принимала прописанный пенициллин, потом позвонила маме и спросила, что мне делать.

– Ты должна вернуться, – сказала она дрогнувшим голосом. – Не думаю, чтобы завтра стрептококк смог ему повредить.

Не помню, как доехала до дома. Мой взгляд изредка останавливался на кукурузных и картофельных полях, на поросших соснами темных холмах. Но я ничего не видела. Видела лишь отца, каким он был во время нашей последней встречи, подавленный и испуганный. Вспоминала, как визгливо кричала на него в тот раз.

Как и Кайли, я не помню, что увидела, когда впервые посмотрела на отца. Помню, что утром, когда мама сняла повязки, его уши стали похожи на какой-то кисель – так сильно они обгорели, и кожа на них стала какой-то вязкой. Когда я вошла через черный ход, то сразу же увидела маму с ножом для масла: она отделяла уши отца от черепа. До сих пор вижу ее с тем ножом. Взгляд ее серьезен и сосредоточен, но где отец и как он выглядит, я совершенно не помню. В памяти провал.

В комнате стоял резкий запах – запах обгорелой плоти, окопника, коровяка и подорожника. Я видела, как мама и Одри меняют повязки. Они начали с рук. Пальцы отца были покрыты белесоватой жидкостью – то ли расплавившейся кожей, то ли гноем. Плечи отца не обгорели, спина тоже уцелела, но живот и грудь были закрыты плотной повязкой. Когда они сняли повязку, я увидела большие участки воспаленной, но целой кожи. Были и ожоги, там, куда попали струи пламени. Они издавали едкий запах, как гниющее мясо. Я увидела полости, заполненные чем-то белым.

В тот момент я поняла, как сильно мне хотелось, чтобы этот конфликт закончился. В глубине души верила в будущее, в котором мы сможем быть настоящими отцом и дочерью.

Но больше всего потрясло меня его лицо. У него сохранился лоб и нос. Кожа вокруг глаз и на щеках была розовой и здоровой. Но под носом не осталось ничего. Что-то красное, изуродованное, обвисшее, словно пластиковая маска, которую слишком близко поднесли к свече.

Отец не мог проглотить ничего – ни еду, ни воду – почти три дня. Мама позвонила в больницу в Юте и умоляла прислать ей капельницу.

– Нужно остановить обезвоживание, – твердила она. – Он умрет, если не получит воды.

Врач сказал, что вышлет вертолет, но мама отказалась.

– Тогда я не смогу вам помочь, – сказал врач. – Вы его убиваете, а я не хочу принимать в этом участия.

Мама не знала, что делать. В последней отчаянной попытке она сделала отцу клизму, засунув трубку как можно глубже, чтобы хоть как-то ввести в организм воду. Она не представляла, чем это поможет и есть ли там орган, способный всасывать воду, но это было единственное не обгоревшее отверстие на теле отца.

Ночью я спала на полу в гостиной, чтобы быть рядом, когда мы его потеряем. Несколько раз просыпалась, слышала стоны, движения и шепот, что, если это случится еще раз, он перестанет дышать.

За час до рассвета дыхание его остановилось. Я была уверена, что это конец: он умер и уже не восстанет. Я положила руку на стопку бинтов, а Одри и мама суетились вокруг меня, что-то приговаривая и топоча. В комнате было неспокойно, а может быть, мне просто показалось, потому что была неспокойна я. На протяжении многих лет мы с отцом спорили. Наша жизнь была сплошной борьбой самолюбий. Я думала, что смирилась с этим, приняла наши отношения такими, каковы они есть. Но в тот момент я поняла, как сильно мне хотелось, чтобы этот конфликт закончился. В глубине души верила в будущее, в котором мы сможем быть настоящими отцом и дочерью.

Я смотрела на его грудь, молилась, чтобы он начал дышать, но он не дышал. Прошло слишком много времени. Я хотела уже уйти, чтобы мама и сестра смогли проститься. И тут он кашлянул – резкий, задыхающийся звук, словно смяли шершавую бумагу. А потом его грудь, как Лазарь, восставший из гроба, стала подниматься и опускаться.

Я сказала маме, что уезжаю. Отец может выжить, и я не хочу, чтобы причиной его смерти стал стрептококк.

Мамино дело пришлось приостановить. Женщины, работавшие на нее, перестали готовить настойки и разливать масла. Вместо этого они готовили мазь по новому рецепту – из окопника, лобелии и папоротника. Мама придумала это средство специально для отца. Смазывала этой мазью его ожоги два раза в день. Не помню, какие еще средства она использовала. Не знаю, откуда брала силы для этого. Знаю только, что в первые две недели они использовали семнадцать галлонов мази.