Учебные годы старого барчука - [46]

— Вот тут, потом и вот здесь.

— Ан врёшь… По глазам вижу, что врёшь… Тут и рези никакой быть не может… Тут печень, а не желудок. Соврать-то не умеешь по невежеству своему. Дай пульс… Богатырский! Голову дай… Никакого жару! Ильич, выписать его!

— Помилуйте, Иван Николаевич, за что же выписать? — обиженно возразил Калмыков. — Ведь я всего пять дней здесь; другим же вы позволяете неделю лежать.

— Ильич, сколько он дней тут?

— Завтра седьмой день будет, Иван Николаевич: в среду они поступили, — смиренно доложил Ильич. — Только болеть они совсем не больны… Так болтаются.

— Ну, нынче дай ещё ему отдохнуть, а завтра чтобы марш! Nach Hause, без разговоров.

— Иван Николаевич, миленький, голубчик! Позвольте до воскресенья. Ведь всего три дня останется, — взмолился Калмыков. — У нас в пятницу латинский перевод с русского. Где ж мне его сделать? Выпорют в субботу, как пить дадут. Пожалейте меня, Иван Николаевич!

— Да, да, учителя вам уроки будут задавать, а Иван Николаевич вас тут прятать будет. Надо, голубчик, и честь знать; семь дней отдохнул да и за дело принимайся. Не один ты, всякому отдохнуть хочется. Вон там в приёмной видишь сколько чающих движения воды! Из пятерых уж наверное четверо одинаковой с тобой болезнью больны. Фебрис притворялис.

Он перешёл к Крамалею, неподвижно распластанному навзничь.

— Что, отроча, как тебе теперь? — ласково спросил Иван Николаевич, осторожно ощупывая пульс. — Отвалило теперь от головки, не душит больше?

Больной попытался пошевелить добела запёкшимися и потрескавшимися губами, но не сказал ничего и только слегка помотал головою.

— Вижу, вижу, не легче… Ну, не беда! Не унывай, паренёк! Мы другого попробуем. У нас для тебя такая штучка найдётся, что как рукой снимет! — старался ободрить его Иван Николаевич, видимо затрудняясь, что бы такое прописать.

Он, кажется, и не остановился ни на чём, потому что лицо его оставалось по-прежнему смущённым и задумчивым.

— Вот что, Ильич… Мы теперь всю эту аптекарскую стряпню побоку, — вдруг оживился Иван Николаевич, обращаясь к фельдшеру, устремившему на него безмолвно благоговейный взгляд, как послушный жрец на своего оракула. — Надо природе помогать. Она лучше нашего отыщет, что ей нужно. Что, кисленького, небось, хочется? — спросил он больного. Больной с видимой радостью кивнул головою. — Ну, валяй ему сейчас морсу клюквенного, сахару чтоб побольше. Нацеди целый графин, пусть пьёт, сколько душа просит. Да к головке примочки холодные, чтоб день и ночь… Вода — это само здоровье, государи мои! Вся сила в воде… Вот микстура латынская ничего не помогла, а водица Божья, рассейская, посмотрите, какие чудеса наделает! — поучал он аудиторию.

Алёшина постель была рядом с Крамалевой. Он чинно сидел в своём опрятно подвязанном зелёном халатике сбоку кровати, с широко отвороченными воротничками белой рубашки, беленький, бледненький, с просвечивающими насквозь голубенькими жилками, и смотрел на доктора умными серыми глазами из-под высокого чубастого лба.

— Ты как себе поворачиваешься, юный Даниил? — шутливо обратился к нему Иван Николаевич, охватив его узенькие худенькие плечи своими здоровыми красными руками. — А и в самом деле, он, бедненький, тут как Даниил пророк во рву львином среди этих animalia carnivora. Что? Ничего не оправился? Не обижают тут тебя? Не скучаешь?

— Нет, доктор, меня никто не обижает, — спокойно сказал Алёша, — и не скучаю. Тут целый день читать можно.

— Вот это напрасно; зачем читать не в меру? У тебя и без того совсем ослаблена жизненная сила органов… То, что мы, врачи, именуем тканеобразовательная деятельность, nisus formativus. Оттого ты такой бледный и тощий; мозговые центры твои и нервная клетчатка работают слишком много, расход веществ слишком велик, а восстановления, того, что мы называем reproductio, почти вовсе нет. Вот и не выходит баланса.

— Да что же я буду делать, доктор? — печально спросил Алёша. — Я бы целый день не отходил от книги. Я ведь серьёзные книги всё читаю; чем книга серьёзнее, тем мне интереснее. Вот теперь Карамзина историю кончаю, междуцарствие… А так слоняться скучно, ничего не делая.

— Нехорошо, нехорошо, не надо! — с непривычною строгостью сказал Иван Николаевич, хотя он всё время глядел на Алёшу с какою-то особенно умильной и ласковой улыбкой. — Я знаю, что ты мальчик умный, добровоспитанный; Всемогущий Творец одарил тебя щедрее многих, но не надо этим злоупотреблять. Не гонись за многоучёностью, не торопись к преждевременной мудрости. Знаешь прекрасное латинское изречение: quod cito fit, cito perit! Вкушай пока более невинных плодов жизни, чем опасных для неопытного разума плодов познания добра и зла…

— Каких плодов жизни? — задумчиво спросил Алёша.

— Живи жизнью, тебе свойственною, жизнью ребёнка! Бегай, играй, как другие товарищи. Упражняй в юношеской борьбе твою вялую мышечную систему, вдыхай полной грудью в свои лёгкие чистый воздух, этот неоценённый pabulus vitae! И уравновесь этим излишне пробуждённую деятельность мозга… Ишь ведь какая у тебя мозговая коробка! Хоть бы у любого немецкого гелертера! — перебил он сам себя весёлым тоном, ощупывая руками шишковатую русую голову Алёши. — И посмотри, как оживёшь, как все жилочки в тебе запляшут! — прибавил он, вставая. — В равновесии вся тайна жизни. Недаром поэты древности восхваляли aurea mediocritas. Ты ведь по-латыни понимаешь? «Omnia medioceoa ad vitam prolongandam sunt utilia!» — вот золотое правило науки долговечия! Гулять, гулять его на два часа каждый день! — обратился он повелительно к Ильичу. — Как девять часов утра, так и марш, несмотря на погоду! А придёт с гулянья — сейчас ему яичек всмятку пяточек, только чтоб свежие были! Да мадерцы рюмочку… Вот ему и весь рецепт. А кушать давай вволю, сколько захочет, не жалей казны для моего Даниила пророка! Это Божий отрок! — добродушно рассмеялся Иван Николаевич.