Учебные годы старого барчука - [36]

— Вот что, Гриша, — сказал мне Борис, — всё равно ты сидишь, ничего не делаешь, и не видно тебя никому. Сшей-ка нам пока мячик хороший, потуже, а то все мячи истрепались.

Он просунул мне под дверь толстую цыганскую иглу с дратвой, выпрошенную у казённого сапожника.

— Да из чего же, Боря?

— Как из чего! — крикнул Боря. — Да на тебе же сапоги. Отрежь половину голенища и сшей. Разве ты не видал, как делают?

— Нет, видал, — смущённо оправдывался я.

— А войлок из матраса вытащи, мячик набить, — добавил внушительно Анатолий. — У нас все мячики карцерным матрасом набиты…

— Только вот что, не забудь сапоги сейчас же скинуть и бросить за шкаф, как выпустят, чтоб не узнали! — предупредил Борис. — А из старых, что за шкафом, выбери себе. Потом обменяешь у Ермолаича. Скажи, что износил.

— Хорошо, Боря, я это сделаю!

— Вот что, зверёк» Ты уж давно в заточении, времени девать некуда, — сказал Лаптев, — уж не пожалей зубов, нажуй нам и другой мяч из резины. Два дня праздников скоро, а играть нечем. Можно?

— Можно! Отчего же? Мне всё равно нечего будет делать…

— Ну, вот молодец, зверёк! Люблю таких, на все руки! — похвалил Лаптев. — Держи резинки…

Он нагнулся и стал с усилием пропихивать под дверь куски казённой резины, собранные с нескольких классов.

— Жуй молодцом, не горюй! — засмеялся он. — Один выйдет, значит, один, а два — того лучше. Раз тебе есть не дают, так всё зубам будет веселее.

— Вы там что собрались, как ведьмы на шабаш! — раздался хорошо знакомый всем озлобленный голос Нотовича. — Чего там под дверью колдуете? Пошли по спальням!

— Мы к брату пришли… Нам нужно брату сказать! — грубо отвечал Борис. — Мы из дома письмо получили…

— Вот я тебе задам письмо, что в два дня не прочитаешь! Ступайте, вам говорят, по спальням. Сказано от инспектора — не сметь к карцеру подходить! Ты тут, долговязый, ещё зачем? Тебе тут какие братья? — обратился Нотович к Лаптеву, который вместе со всеми отошёл от двери и направился в спальню.

— Он мне тоже родственник, троюродный племянник по бабушке! — развязно отвечал Лаптев, насмешливо глядя в глаза Нотовичу.

— Твоему мерину двоюродный брат!

— А вы не смейте свинства говорить! Я вас за это к инспектору потащу! — хладнокровно заметил Лаптев.

— Да и мы инспектору пожалуемся, что вы оскорбляете нашу фамилию! — крикнул Анатолий. — Мы не какая-нибудь польская сволочь, а столбовые русские дворяне…

— Вот я тебе ешо покажу дворян! — в бешенстве повернулся к нему Нотович, но Анатолий шёл, обнявшись с Борисом, с таким решительным видом и глядел на него такими вызывающими глазами, что сердитый старик счёл благоразумным отложить выполнение своего обещания до более удобного случая.

Турнир на двуногих конях

Предсказание Алёши сбылось. Луценко прислал двух товарищей вызвать меня на бой. Меня только что выпустили из карцера, и я был в том придавленном, малодушном настроении, которое нагнали на меня трое суток одиночного заточения. Подъём смелых чувств и вызывающей удали, недавно владевший мною, миновал, как припадок лихорадки, и теперь моему детскому сердцу с какой-то болезненной жадностью хотелось только покоя, ласки, дружбы ко всем, даже к самому Луценке. И вдруг эти холодные, враждебные голоса:

— Шарапов! Наш товарищ Луценко вызывает вас на поединок. Вы нанесли ему оскорбление, и он должен смыть его вашею кровью!

Вызов Луценки просто раздавил меня горем и страхом; я чувствовал, что моё минутное торжество над ним было делом неожиданности и случайного вдохновения, что предстоящий бой с ним лицом к лицу, по всем правилам поединка, не может окончиться ничем, кроме моего постыднейшего поражения. Луценко был признанный всею гимназиею первый силач своего класса, а меня не упоминали даже наряду с четвёртыми и пятыми силачами. Я так смутился, что долго не мог ничего ответить Мурзакевичу и Есаульченке, которые с риторичностью выражений и важностью физиономий настоящих секундантов передавали мне в большую перемену картель моего ожесточённого противника, наслаждаясь и своею ролью, и моим бесконечным смущеньем.

— Впрочем, вы можете попросить у Луценки прощения перед своим и нашим классом, и тогда он, может быть, простит вас, Шарапов! — прибавил Мурзакевич, насмешливо взглянув на мои полные слёз глаза.

Я отчаянно замотал головою, но всё-таки не произнёс ни слова, и красный до поту, едва удерживаясь от плача, употреблял последние усилия, чтобы скрыть своё позорное малодушие. По счастию, со мной были Ярунов и Белокопытов; они не выдали меня.

— Третьеклассники не просят прощения у малюков, а таскают их за уши, когда они того заслуживают! Скажите это вашему Луценке! — величественно отрезал Ярунов. — Драться — другое дело. Шарапов принимает вызов! Ведь ты принимаешь, Шарапов?

— Конечно, принимаю, — пробормотал я сквозь слёзы, стараясь не глядеть на секундантов.

Ярунов и Белокопытов живо обделали с секундантами давно обычное им дело. Поединок назначен был верхами, на одних кулаках. Мурзакевич, высокий, широкоплечий первоклассник, вызвался быть боевым конём Луценки. Мне присудили взять в кони Второва, самого огромного и самого ленивого из всех наших третьеклассников.