Уцелевший пейзаж - [19]

В неуютном, прозаически-будничном зале суда спорившие друг с другом коллеги, отстаивая истину и ухищрениями своего красноречия до дна проникая в глубины справедливости, не замечали, с каким тихим колыханием несла щепку прозрачная поверхность ручья. Стоящий в верховье ручья мальчик, желая спасти отколовшуюся от сваленного дерева щепку, бросил ее в воду. Долго и грустно смотрел ей вслед, потом сам побежал вдогонку торопливым, потешно кудрявым маленьким волнам и вместе со щепкой отдал им всю свою душу.

Никто не замечал скрытой суровости ручья, перекатывающего незамутненную, беззащитную душу босоногого мальчика с красивых разноцветных камешков на голыши и гальку, волокущего ее вниз, к ущелью, чтобы утопить в гневном водовороте. А если посчастливится ей вынырнуть, наслать в испытание тину и ил озерный.

Как старик, греющийся весь день на солнце, он сначала положил руки на колени, потом приподнялся, подпирая себя костылями одеревенелых суставов, и с таким трудом, так тяжело поволок ноги, будто душа отлетала от тела и никак не могла отлететь. Уходил Тедо и уносил с собой самую страшную кару — разум, сознание, которое отныне никогда не простит ему то минутное затмение и слепоту, когда прочерченный электрическими столбами сумрачный день и тусклая улица показались ему вдруг дремучим, темным лесом, а быстро идущая по улице девушка с ее юркими движениями — белой норкой.

Прежде чем покинуть зал, он последний раз поднял голову, обвел тяжелым, почти бессмысленным взглядом все вокруг, и вдруг с растянутых в горькой усмешке его губ незаметно сорвалось что-то, как срывается последняя пушинка с нежнейшей прозрачной сферической головки одуванчика, воспарило под купол душного зала, потом легким, тихим колыханием пронеслось над людьми и подтаяло, как снежинка, у изогнутых морщинок век.

Маамааа…

…Что это было? Нежданно слетевшая одинокая снежинка? Или попавший под лучи закатного солнца зеленый островок, давший приют обнаженной душе? Или, быть может, с незапамятных времен привыкший к камню взор перекинулся вдруг на нежную и сильную фиалку, походившую своей синевой на ночь, а ожиданием рассвета (чтобы показать свою легкую тяжесть) — на роженицу.

Взгляд, брошенный осужденным другом, приобщил Саба к темным тайнам жизни. Слово «мама», настоянное на паре гласных и согласных, держалось на сверкающей сферической поверхности вселенной подобно тому, как мягкий, невинный еще рот младенца держится за сосок материнской груди. Саба показалось, что в этом беспредельном мире он так же случайно набрел на образ матери, как заблудившийся в песках пустыни путник на шершавое с иглами растение с растрепанной верхушкой, на это единственное и бесхитростное прибежище в палящем зное бытия.

Прохладный вечер, сползая с Мтацминды, ложился целебным зельем на вскрытые вены города. Демон ночи сравнял с небытием еще один день вселенной. Угасла свеча. Пришла ночь, щедрой милостью — влюбленным, убежищем — поэтам и разбойникам. Каждая рана, каждая истина раскрылась с возросшей силой, любая мелочь сделалась причиной, любая причина могла обернуться преступлением.

Однако… На то ли созданы море и река, чтобы утопить корабль и человека?! На то ли созданы глухие утесы, чтобы ввергать в пропасть сбившегося с пути охотника?! Неужели для того только кипели неуемные страсти, чтобы ковры цвета родной земли превратить в одеяла?! Чтобы потом притаившиеся под этими одеялами дети не смыкали глаз в горькие, протяжные ночи.

Саба медленно шел вверх по подъему, ведущему к дому, медленно, поскольку нес бремя мыслей. Подстриженные кусты самшита вдоль дороги, как сгорбленные арестанты, стерегли ощетинившийся ночной небосвод. Сегодня впервые после детства ночь не вызывала в нем сказочных видений. Все существо его полнилось белой изморозью обрушившихся лавиной воспоминаний. Столкнувшись лицом к лицу с мрачной бездной, он не отвернулся, а пронзил взглядом непроглядный мрак. Сверкнула как откровение великая мысль одиночества.

Из тысяч окон прошлого выглядывала тысяча испуганных лиц. Обладатель каждого из них боялся остаться наедине с собой, взглянуть в глаза самому себе, даже Софико, та самая Софико, которая сказала некогда внуку — люблю побыть одна.

Недвижно стояли сильные, сами по себе безобидные горы. Заалевшее небо свидетельствовало о близости солнца. Город, истекший накануне кровью, как жертвенный бычок, хранил надежду к утру вновь ею наполниться. Власть воображения вызвала один за другим образы покинувших этот мир близких людей. Суровая правда, уместившаяся на ладони, — их жизнь валялась, подобно булыжникам, в лживом раю старого города, ибо каждый из них был рабом своих страстей и судьбы.

Стояли сами по себе безобидные, задумчивые горы. В лоне земли закипали грозные вулканы. Каждая птица, каждый камешек принадлежали сами себе. Но стада облаков слезами изливали извечную боль человека— «почему дождем я не пролился»[3]… Боль, поскольку все сущее в беспредельном этом мире, каждая мольба и каждое проклятье, каждая песня и каждая слеза, темная бездна и заоблачная вершина, каждый орел и каждый заяц, каждый царь и каждый нищий — все и вся сошлось в одном человеке. Потому-то и поныне стоят невредимо пережившие века скалистые горы, но так скоро остывает тело человека. Верующий и неверующий — все стремятся принести к жертвенному алтарю своего бычка. После чего одни все так же остаются царями, другие же нищими. В поисках царства легко умирать нищим, ведь так близок и так соблазнителен венец.