Убийство в Амстердаме - [3]

Я приехал по заданию американского журнала накануне попытки Вердонк обменяться рукопожатиями с имамом, но уже после вечера памяти, организованного друзьями Тео в соответствии с точными указаниями самого ван Гога, которые он подготовил за несколько месяцев до смерти, планируя поездку в Нью-Йорк (он боялся летать). Играла рок-группа, выступали артисты кабаре. Красивые девушки в мини-юбках торговали сигаретами, усердно предлагая свой товар, словно в довоенном кинотеатре. На приглашенных женщинах были нитки жемчуга и двойки из свитера и кардигана – стиль, который Тео находил привлекательным. Поскольку Тео часто называл мусульман «козолюбами», известные комики отпускали шутки по этому поводу, а на импровизированной сцене стояли два чучела коз «на случай, если кому приспичит». Большой деревянный гроб, в котором якобы находился труп Тео, стоял на вращающейся платформе в окружении полуторалитровых бутылок шампанского и больших фаллических кактусов, служивших фирменным знаком его телевизионного ток-шоу. Один из друзей Тео, присутствовавший на этих поминках по прежней, более легкомысленной эпохе, в разговоре со мной предсказал, что лишь незамедлительное подавление мусульманского радикализма позволит избежать гражданской войны в Голландии.

Зимой 2004 года в Нидерландах ощущалась некоторая нестабильность, и мне захотелось разобраться в происходящем. В конце концов, истерия меньше всего ассоциируется у людей со страной, которую ленивые иностранные журналисты обычно называют «флегматичной». Я всегда считал такой образ карикатурным, но все же на мой вкус она была слишком безмятежной, слишком умиротворенно-скучной. Теперь ситуация явно изменилась. В стране, где я родился, произошли значительные перемены.

Приехав в Амстердам, я чуть ли не первым делом прочел эссе великого голландского ученого Йохана Хёйзинги, написанное в 1934 году, во время другого кризиса, когда фашизм и нацизм подступали к голландским границам. Голландцы, говорил он, ни за что не примут идеологию экстремизма, а если все-таки примут, то только экстремизма «умеренного». Хотя Голландия не была застрахована от опасностей современной пропаганды и кризиса демократических институтов, флегматичные голландские бюргеры не имели склонности к эксцессам. По мнению Хёйзинги, «интеллектуальной базой» коллективных иллюзий было «чувство политической неполноценности», в основе которого лежали столетия неудач, притеснений и остро переживаемой потери былой славы. Обычно это приводит к воинственному национализму, пылающему жаждой мести. В Нидерландах все было иначе, потому что «как нация и государство мы в конечном итоге satisfait [2], и наш долг оставить все как есть».

Взгляд Хёйзинги на национальный характер, хотя его и нельзя назвать неправильным, отражал известное самодовольство. Буржуазное самодовольство ни в коем случае не заслуживает презрения; на самом деле в нем заключен рецепт мира и благоденствия. Возможно, это немного скучно. Генрих Гейне вовсе не в качестве комплимента сказал, что перед концом света поедет в Голландию, потому что в этой стране все происходит на пятьдесят лет позже. Его шутка, как и большая часть шуток подобного рода, была несправедлива, но в какой-то степени соответствовала действительности, особенно в девятнадцатом веке. Однако к середине двадцатого столетия Нидерланды практически догнали остальной мир, а затем некоторые вещи стали происходить там раньше, чем в других странах: терпимость к легким наркотикам и порнографии; признание прав гомосексуалистов, мультикультурализм, эвтаназия и так далее. Это также способствовало возникновению атмосферы удовлетворенности, даже самодовольства, и радостного ощущения, что ты живешь в самой прекрасной, самой свободной, самой прогрессивной, самой порядочной, самой развитой стране – мультикультурной Утопии.

Я уехал из Амстердама зимой 1975 года, в период его расцвета, движимый традиционной голландской охотой к перемене мест, желанием повидать мир, но также и скукой, которую навевала голландская идиллия. Моя неугомонность, возможно, была вызвана тем, что я вырос в избалованном обществе, в котором всегда было достаточно еды и никто не боялся стука в дверь после полуночи. Но уже тогда в национальной идиллии были заметны трещины. Семеро молодых молуккских активистов захватили поезд в провинции, граничащей с Германией, и взяли в заложники пассажиров, чтобы заставить Голландию поддержать независимость южных Молуккских островов от Индонезии. Не добившись своего, налетчики убили машиниста и двоих пассажиров и, к ужасу миллионов телезрителей, небрежно бросили трупы на рельсы. По дороге в аэропорт нам пришлось сделать крюк, потому что индонезийское консульство было занято молуккскими активистами, стрелявшими из окон.

Эти акты насилия и терроризма сейчас почти забыты. Героев в этой истории не было, а злодеи выглядели скорее жалко, чем угрожающе. В общем, это был типичный случай предательства со стороны колониальной державы. Молукканцы, многие из них христиане, участвовали в колониальных войнах на стороне голландцев. Как и национальные меньшинства в других европейских империях – моны в Индокитае, сикхи в Индии, – они служили в колониальной армии в обмен на привилегии и защиту. В 1941 году, когда японцы вторглись в Нидерландскую Ост-Индию, молукканцы, в отличие от большинства яванцев, оказали сопротивление плечом к плечу с голландцами, и японцы относились к ним с особой жестокостью. Когда после поражения Японии Индонезия объявила о своей независимости, молукканцы снова воевали в рядах голландских войск в кровопролитной кампании («полицейские акции»), целью которой было подавление возглавляемого яванцами движения за независимость. Это была кровавая и безнадежная борьба.