Убийство в Амстердаме - [25]
Существовала, однако, и другая сторона его характера. Он умел быть любезным хозяином, всегда настаивал на том, чтобы оплатить счет в ресторане, а в барах (возможно, слишком нарочито) угощал всех шампанским. Но его лучшим качеством было любопытство. Оно делало его восприимчивым, по-настоящему хорошим интервьюером, задающим вопросы и не навязывающим собственных взглядов. Присутствуя в качестве гостя на одном из его телешоу, я был так очарован его обходительными манерами и заинтересованным отношением, что совсем забыл о мучившей меня простуде. Но видел я и иного Тео, когда мы оба участвовали в радиопередаче, которую вел его друг Макс Пам. Среди гостей был тихий сотрудник музея в темном костюме, он только что организовал огромную выставку картин Мондриана. «Разве это не типичный пример высокомерного элитаризма?» – спросил Тео. Кому нужно абстрактное искусство в таком количестве? Разве нельзя было отнестись к вкусам публики более серьезно? «Что ж, – ответил тот очень вежливо, – возможно, публику нужно образовывать…» Он не смог закончить фразу. «Образовывать?!» Да кто он такой… Элитарист паршивый! Вон отсюда! И так далее в том же духе. Музейный работник выглядел раздавленным. Я уставился в пол. Пам, кажется, остался доволен. Отличное шоу. Типичный Тео.
Оформление проекта «Здоровый курильщик» рассказывает нам о ван Гоге столько же, сколько веб-сайт Палаццо ди Пьетро – о Пиме Фортейне. Более разительный контраст трудно вообразить. Если Фортейн – это претенциозный классицизм, то стиль ван Гога напоминает возмутительное поведение подростка в духе «Грязной бумаги», написанной им в начальной школе. Первое, что вы видите, – цветная фотография ван Гога с красным лифчиком на глазах, а затем герб с тремя мечами и вялым розовым пенисом над словами Luctor et Emergo [19]. Если франт Фортейн придирчиво следил за своей внешностью, то ван Гог выставлял напоказ свою немытость, неопрятность, лишний вес и уродство: огромный живот под старой футболкой, желтые от никотина зубы, ковыряние в носу, почесывания, презрение к личной гигиене. Фортейн стремился повысить свой уровень, ван Гог занижал свой.
Ван Гог считал бесконечные стычки и разглагольствования частью своей борьбы, которая продлится всю жизнь, но – борьбы за что? Личный мотив, пожалуй, объяснить легче всего. Он мог быть верным другом, но взамен требовал полной преданности. Малейший промах, все, что могло показаться подозрительным, расценивалось как предательство и приводило к тотальной войне. Вот почему Том Хоффман, его первый соратник в борьбе с коммерческой киноиндустрией, не мог рассчитывать на прощение после того, как присоединился к ней. Он должен был оставаться соратником, таким же аутсайдером, принципиальным оппозиционером, борцом. А если нет, значит, он враг.
Друзья Тео утверждают, что даже самое неблагоразумное его поведение было следствием принципиальности. Макс Пам: «Страсть, преданность, честность и неуклонное следование принципам – вот чего Тео требовал от себя и от окружающих. Стоило ему заподозрить трусость или лицемерие, как человек переставал для него существовать».[20]
Требование полной откровенности, отношение к такту как к проявлению лицемерия, уверенность в том, что обо всем следует говорить открыто, какой бы щекотливой ни была тема, отсутствие запретных тем, возвышение прямолинейности до морального идеала – такое нарочитое отсутствие деликатности очень характерно для голландцев. Возможно, его корни уходят в протестантское благочестие, которое противопоставлялось католическому лицемерию. На смену частной исповеди должно было прийти публичное покаяние. Сдержанность считалась признаком утаивания правды, нечестности. Независимо оттого, национальная это черта или нет, Тео ван Гог был ее воплощением. Этим объясняется его жестокость, но также и его страстная любовь к свободе слова, и выступления в защиту тех, чьей свободе, по его мнению, угрожали.
Когда Айаан Хирси Али подверглась нападкам за взгляды, враждебные исламу, Тео проникся к ней сочувствием. Дело было не в том, что она говорила, а в том, что ей хотели помешать говорить это. В документальном телефильме она заставила двенадцатилетних учениц исламской школы ответить на вопрос, чему они преданы больше – Аллаху или голландской Конституции. Это был наводящий вопрос, и, конечно, к ее заметному раздражению, девочки выбрали Аллаха. Айаан была настроена серьезно. Она объяснила, что нетерпимость к гомосексуалистам и евреям, предписанная Кораном, несовместима с равенством, закрепленным в Конституции. Но ее резкий тон отталкивал людей. Критическая реакция не заставила себя ждать и зачастую была столь же некорректной, как и ее вопрос. Социал-демократ Жак Валлаге, мэр Гронингена, родившийся в еврейской семье и переживший оккупацию, заявил, что Айаан Хирси Али провоцирует насилие и что нужно положить конец ее публичным антиисламским высказываниям. Пора напомнить людям о нетерпимости минувшей эпохи. Значительная часть еврейской общины в Гронингене, сказал он, была уничтожена во время войны. Это соответствовало действительности, хотя, возможно, не имело прямого отношения к теме дискуссии.
