Убийство под музыку - [4]

есть нечто убеждающее меня в том, что подписавшийся - испанец. Я могу, конечно, ошибаться, но почти убежден, что убийца именно испанец”.

“Супруг-испанец, с южным темпераментом, осуществляющий незамедлительное возмездие”, - подхватил я.

“Думаю, что мотив убийства был вовсе не домашним. Вы наблюдали, как я ослаблял воротничок на убитом, и указали с профессиональной деловитостью на бесполезность моих действий. Но их смысла вы не поняли”. Раскурив трубку, Холмс взял карандаш и начертил странный знак на скатерти . “Видели вы что-нибудь в этом роде, Ватсон? - Он выдохнул дым. Рисунок напоминал примитивное изображение птицы с распростертыми крыльями, расположившейся на пучке вертикальных штрихов, могущих быть истолкованными как гнездо. Я покачал головой. - Это, Ватсон, Феникс, восставший из пепла и пламени, поглотившего его. Символ каталонских сепаратистов. Они республиканцы и анархисты, ненавидящие кастильскую монархию. Символ был наколот в качестве татуировки на уровне нижних шейных позвонков убитого. Несомненно, он был активным членом группы заговорщиков”.

“Что заставило вас искать это?” - спросил я.

“Я встретил, вполне случайно, одного испанца в Танжере, в сильных выражениях ругавшего свою монархию, изгнавшую его из страны; вытирая свой торс полотенцем по причине жары, он продемонстрировал точно такую же татуировку на груди”.

“Вы хотите сказать, - удивился я, - что он был полураздет или, как говорят французы, в дезабилье?”

“То было в опиумном притоне в Касбахе, Ватсон, - спокойно объяснил Холмс. - В таких местах не заботятся о тонкостях туалета. Он упомянул, что затылок и шея - более привычное место для подобных деклараций и заявлений у них в Каталонской республике, но предпочел грудь, чтобы приглядывать, как он выразился, за символом и напоминать себе его значение. В связи с объявлением о лондонском визите испанского монарха я спрашивал себя, нет ли тут поблизости каталонских террористов. Мне показалось вполне резонным поискать на теле убитого свидетельство его политических пристрастий”.

“Значит, - сказал я, - не исключено, что молодой испанец, преданный, как казалось, искусству, намеревался убить безвредного и невинного Альфонса Тринадцатого. Спецслужбы испанской монархии действовали, насколько я понимаю, решительно, хотя и незаконно. Сторонники европейской стабильности должны быть признательны тем, кто убил возможного убийцу”.

“А бедный старый служака, охранявший дверь? - возразил Холмс, при этом его проницательные глаза уставились на меня сквозь облако табачного дыма. - Бросьте, Ватсон, убийство всегда преступление”. И затем он стал напевать себе под нос отрывок мелодии, показавшейся мне знакомой. Эти бесконечные пассажи были прерваны известием о том, что прибыл инспектор Стенли Хопкинс. “Я поджидал его, Ватсон”, - сказал Холмс и, когда молодой инспектор вошел в гостиную, неожиданно продекламировал:

Я б выбрал направленье

То, где царит не шторм, а тишина,

Где не мрачнеет заводь, зелена,

Где море пребывает вне волненья.

Стенли Хопкинс разинул от изумления рот, как разинул бы и я, не будь у меня привычки к эксцентричным выходкам Холмса. Прежде чем к Хопкинсу вернулся дар речи, Холмс сказал: “Да, инспектор, я понимаю, вас можно поздравить”. Но поздравлять Хопкинса было не с чем. Он протянул Холмсу листок бумаги, исписанный от руки фиолетовыми чернилами:

“Это, мистер Холмс, было найдено в кармане убитого. Здесь по-испански, я думаю. Язык, с которым ни я, ни мои коллеги совершенно не знакомы. Но вы, конечно, знаете и его. Буду вам премного обязан, если вы нам поможете с переводом”.

Холмс внимательно прочел листок с обеих сторон. “Ах, Ватсон, - сказал он наконец, - это либо упрощает, либо усложняет дело, одно из двух. Мне представляется, это письмо от отца молодого человека, в котором он умоляет сына порвать с республиканцами и анархистами и сосредоточиться на совершенствовании в своем искусстве. В избитых выражениях напоминает ему о своем завещании. Сын, чуждый идеи неделимой Испании на основе прочной монархии, не может рассчитывать на наследство. Отец, по-видимому, смертельно болен и угрожает проклятием своему несговорчивому отпрыску. Очень по-испански, я полагаю. Крайне драматично. Некоторые пассажи напоминают напевностью оперные арии. Не хватает француза Бизе, чтобы положить это на музыку”.

“Итак, - сказал я, - не исключено, что молодой человек объявил о своем отступничестве, обладая информацией, которую собирался предать гласности или по крайней мере передать в инстанции, питающие к ней специальный интерес, почему и был жестоко убит, не успев выступить со своими разоблачениями”.

“Неплохо, Ватсон”, - сказал Холмс, и я, как школьник, покраснел от удовольствия. Не так часто я слышал от него похвалу, не приправленную сарказмом. “От человека, дважды убившего так беспощадно, можно ждать, что он на этом не остановится. Какие меры предосторожности, инспектор, - спросил он молодого Хопкинса, - приняли власти в интересах безопасности высоких испанских гостей?”

“Они прибывают сегодня вечером, как вы, конечно, знаете, на последнем пароме из Булони. В Фолькстоне они без задержки пересядут на специальный поезд. В Лондоне будут жить в здании испанского посольства. Завтра посетят Виндзор. На следующий день назначен ланч у премьер-министра, затем в их честь дается представление “Гондольеры” господ Гилберта и Салливана”.