Убийство на виадуке - [2]

Этот мужчина, приближающийся к среднему возрасту, – непритязательный холостяк. Вы скажете, что у него одухотворенное лицо священника – знак предопределения или следствие естественной мимикрии? – но увы, отражающийся на нем энтузиазм направлен главным образом на единственный объект, и этот объект – игра. Нрав у него кроткий; известно, что он способен успешно сдерживаться в самых затруднительных ситуациях, даже у девятой лунки; никто и никогда не слышал брани из его уст, хотя кое-кто уверяет, что его неизменная фраза «Ч-что же это я делаю!» звучит как проклятие. Остальные трое присутствующих связаны со священником узами знакомства, какими они бывают в Пастон-Отвиле, где каждому известен гандикап, а также политические и религиозные убеждения остальных. И действительно, одного из компаньонов, по имени Александр Гордон, вряд ли могли знать иначе, нежели по его гандикапу, ибо, когда разговор заходил о религии, политике или иначе отклонялся от течения, общепринятого в клубе, точка зрения этого собеседника оказывалась совершенно ничем не выделяющейся и сугубо британской. В отличие от остальных, Гордон не жил в клубе постоянно, а приехал на отдыхе навестить своего более примечательного друга, Мордента Ривза.

Постоянное проживание Ривза в клубе объяснялось скорее силой обстоятельств, нежели прирожденной праздностью. Он закончил учебу к началу войны и был признан негодным к действительной службе по причине сильной близорукости, придававшей его лицу проницательный, если не сказать пронзительный, вид. Работа нашлась для него довольно легко, в смежном департаменте Военного министерства, и он, пожалуй, несколько злоупотреблял фразами, начинающимися со слов «Когда я служил в военной разведке…». В воображении непосвященного они вызывали картину, на которой Мордент Ривз с револьвером на полувзводе прятался за дверью, подслушивая совершенно секретные переговоры немецких супершпионов. На самом же деле его обязанность заключалась в том, чтобы к половине десятого утра являться в чрезвычайно неуютный кабинет, где уже ждала стопка газетных вырезок, присланная из другого департамента. Выискав особо воинственное высказывание какого-нибудь профсоюзного деятеля из Глазго, он велел перепечатать его, вкладывал в конверт, поперек которого небрежно писал: «Можно ли что-нибудь предпринять? Будьте добры, (инициал)», и этот документ подхватывал гигантский водоворот из никому не интересных конвертов, бесцельно циркулирующих между департаментами Уайтхолла. Сирота с приличным доходом, Ривз с наступлением мирного времени обнаружил, что он не в состоянии довольствоваться заурядной работой. Он поместил в ежедневные газеты несколько романтических объявлений, выказывая готовность выполнять любые таинственные поручения, какие только могут потребовать услуг «деятельного и неглупого молодого человека, склонного к авантюризму», однако в то время предложения авантюристов-дилетантов значительно превосходили спрос, поэтому ответа он не получил. В отчаянии Ривз удалился в Пастон-Отвил, и даже его недоброжелатели признавали, что в гольф он играет все лучше и лучше.

В мистере Кармайкле, четвертом компаньоне, распознать преподавателя не составляло труда, стоило ему только открыть рот. Никакая другая профессия не придала бы его высказываниям такую точность, взгляду – такую доброжелательность, а стремлению делиться знаниями – такую спонтанность. Неиссякающий источник занимательных бесед, он обескураживал слушателей чувством интеллектуального пресыщения, более тягостным, нежели скука. Не то чтобы он рассуждал на профессиональные темы, ориентируясь на знатоков, – его специальностью была греческая археология, говорил он о местных помещиках, о путешествиях на Ближний Восток, о производстве авторучек и снова о местных помещиках. Кармайклу перевалило за шестьдесят, он единственный из присутствующих был женат и проживал в одном из бунгало с женой настолько бесцветной, словно ее выбелил многолетний сирокко красноречия мужа; в тот момент ее не было дома, и Кармайкл поселился в клубе, как остальные. Следует сознаться, что товарищи по клубу чуждались Кармайкла, однако он был незаменим как истина в последней инстанции, когда речь заходила об установлении фактов: только он мог вспомнить, в каком году на линкс[4] забежал бык и какой мяч стал победным на открытом чемпионате три года назад.

Мерриэтт (да, такова была фамилия священника; вижу, вы искушенный читатель детективов) еще раз поднялся, чтобы придирчиво оценить погоду. Туман рассеивался, но неумолимый дождь лил по-прежнему.

– Напрасно я надеялся, что к ночи дождь кончится, – заметил он.

– Любопытно, – подал голос Кармайкл, – что в старину баскские поэты всегда говорили, что ночь не опустилась, а поднялась. Полагаю, у них имелись на то свои причины. Что же касается меня, то…

Мерриэтт, к счастью, был достаточно близко знаком с ним, чтобы вовремя перебить.

– В такие дни, – мрачно произнес он, – так и хочется кого-нибудь убить, чтобы отвести душу.

– И совершенно напрасно, – отозвался Ривз. – Только подумайте, сколько следов вы неизбежно оставите в такой грязи. Вас поймают, не успеете вы и глазом моргнуть.