Убийство на улице Длинной, или Первое дело Глюка - [12]

— Что, совсем? Ай-ай, как нехорошо! Ну, вы только никому об этом не говорите, а я вашу тайну сохраню, — после чего Константин Аркадьевич убедился, что опять сморозил глупость.

— А переезд господина Горохова на юг, к морю объясняется весьма просто, и вовсе житейскими причинами, а не политическими, милый мой Константин Аркадьевич! — продолжал господин Жуковский, отодвинувшись. — Сестра его захворала легочной болезнью, врачи подозревали чахотку, а у госпожи Гороховой, вдовы, в нашем городе живут родственники. Вот Гороховы, чтобы не разлучаться, всем семейством сюда и подались — у нас же университет есть, где Михаил Андреевич смог обучаться. После неудачной спекуляции госпожа Горохова лишилась средств, и господину Горохову пришлось заняться репетиторством. Да к тому же, Константин Аркадьевич – вы уж не обижайтесь, еще вам попеняю, — вы в рапорте своем лихо расписали: де, и политика тут замешана, и роман меж ним и убитой произошел… Конечно, бывает, когда политические заводят шашни со своими единомышленницами, но тут, кажется мне, не тот случай. Поэтому, следуя Оккаму, — ("И кто это еще за Оккам такой"? — подумал Константин Аркадьич), — давайте не будем множить сущности, и остановимся на чем-нибудь одном: на романе или на политических мотивах. Ни того, ни другого я здесь пока не нахожу. Дальше у нас кто? Лакей и горничная. Ну, хорошо, здесь ваши подозрения имеют под собой некоторую почву: если бы, — товарищ прокурора снова вздел свой белый и длинный указательный палец, — если бы гувернантка знала об их взаимоотношениях, если бы грозила донести барыне, мотив убийства просматривался бы. Но ведь это только домыслы ваши, милейший, а свидетель, пусть не вполне надежный, несовершеннолетний, утверждает, что с места подозреваемые не сдвинулись.

— А он, свидетель оный, Георгий Глебыч, тоже же не все время за ними следил, он же отлучался, а вдруг они…

— "Вдруг" это ваше опять же недоказательно. Домысел. Ну, а Семена зачем вы забрали? У него-то и вовсе мотивов никаких!

— Так это барыня, госпожа Новикова, на него думает, ваше бла… Георгий Глебыч. Я когда лакея с горничной задерживал, госпожа Новикова в истерику ударилась, раскричалась, что-де совершенно невинных ее слуг я арестовываю, а Семена – что-то она очень Семена невзлюбила, зверь, говорит, облик звероподобный – а Семена и не подозреваю. Ну, чтобы слегка ее успокоить, я и Семена задержал. Но я на него ни минуты не думал даже, — Константин Аркадьевич промокнул вспотевший лоб.

— А газеты этого Семена расписывают, словно нашего отечественного Джека-Потрошителя, — с некоторой укоризной в голосе сказал молодой человек в партикулярном. — Вы, может быть, жизнь человеку испортили, околоточный надзиратель, потакая капризу нервической барыньки.

— Да откуда же эти газеты узнали? — всполошился Константин Аркадьевич. Сам он газеты не читал, даже полицейские новости. Журналы – это да, почитывал, или романы – барона Брамбеуса, например, или господина Дюма. А в газетах – там сплетни только, ну их!.. — Ни одного же репортера и близко не было, я ж за этим следил…

— Ну, милейший, слухами, как известно, земля полнится, а уж в нашем благословенном городе вы и пукнуть не успеете, как весь околоток судачить о сем прискорбном факте начнет, — хмыкнул товарищ прокурора.

Одно стало ясно Константину Аркадьичу – почему дело об убийстве какой-то гувернантки потребовало прокурорского надзора. Газеты! В наше излишне либеральное время властьимущие чрезвычайно печатного слова боятся.

Тут Акинфий Мефодьевич, как-то особенно смачно чмокнув ириской, поднялся с места.

— Тут, ваши благородия, — планчик дачи я начертал, вот, не изволите ли глянуть… — и семенящей походкой к столу, за которым восседал товарищ прокурора, приблизился.

Ах, и что это был за план! Вы таких – я совершенно в этом уверен! – и не видели никогда! Разве что в книжке какой-нибудь, напечатанный, да и то вряд ли.

Акинфий Мефодьевич великим мастером оказался!

Умелец был Акинфий Мефодьевич, и имел к искусству каллиграфии тайную склонность, и бумага хорошая, веленевая (по копейке лист!) была у него припасена в ящике стола, и – что надобно подчеркнуть – бумагу ту он за собственные деньги покупал.

И – обыкновенным стальным пером, без линейки даже, а линии все четкие такие, и каждое дерево в саду кружком обозначено, и кусты, и клумбы; а на полях надписи буковками такими мелкими – ну, бисер! – что господину товарищу прокурора лупу свою из портфеля доставать пришлось; а ведь Акинфий Мефодьевич безо всякой лупы обошелся!

Господин Жуковский даже восхищенно языком поцокал.

И второй молодой человек подошел поглядеть, полюбоваться – и тоже восхитился.

— Да, шикарная дачка, — неверно истолковал направление их восхищения Акинфий Мефодьевич, — Фогель строил, уж двадцать лет как. Два этажа, и веранда, и балкон; а в доме даже два ватерклозета устроены, и душ!

— Откуда? — удивился Георгий Глебович. — На Фонтан же водопровод вроде бы пока не провели?

— А этого Людвиги Карловны, мадам Цванцигер, требование. Вот с этой стороны, на крыше цистерна на пятьсот ведер, отсюда и вода, а сток в выгребную яму выведен, вот сюда, где нужник для прислуги – в самом дальнем углу, — Акинфий Мефодьевич указал карандашиком на квадратик у стены, примыкающей к даче господина Загоскина, каковая, согласно плану, граничила с участком Цванцигера справа. А слева глухая стена с проделанной в ней калиткой выходила в переулок.