Убийство на пивоварне. Чудовище должно умереть - [17]

– Вы так много вяжете? – спросил Найджел. – У вас, наверное, уйма племянников и племянниц.

– Да, – сказала Софи и, отвечая на вопрос, который (по ошибке) почудился ей в этих словах, добавила: – Мы с Гербертом решили не заводить детей, пока… пока не встанем на ноги.

– Вы давно женаты?

– Почти три года. Мы поженились, когда он купил право заниматься здесь врачебной практикой.

– По-моему, из вас вышла бы прекрасная мать.

Софи почувствовала, что долго такой разговор не выдержит – в глазах уже закипали слезы. Желая разделаться с этой слабостью, она довольно натянуто произнесла:

– И все-таки мне непонятно, почему вы гоняетесь за преступниками. Удовольствия это наверняка не приносит, заботиться о пропитании вам не нужно… Верите в справедливость?

Найджел скосил глаза к носу. «Что еще за новости? – подумал он. – Откуда такая воинственность? Что она пытается скрыть от меня – или от себя самой?» Вслух он сказал:

– В абстрактную Справедливость я не верю. Бывают «справедливые» преступления и неправедные суды. Наверное, я выбрал это занятие потому, что оно дает редкую возможность изучить человека, так сказать, в первозданном виде. Люди, столкнувшись с преступлением – особенно с убийством, – всегда держатся настороже, всегда готовы обороняться и, защищая один уголок своего ума, обнажают остальные. Даже самые здравомыслящие начинают вести себя ненормально.

– Все это довольно бесчеловечно, – дрожащим голосом произнесла Софи.

– Нисколько. В любопытстве нет ничего бесчеловечного. А мною только оно и движет – любопытство ученого. Впрочем, простите: я вас расстроил. Нет, правда, я вовсе не чудовище. Честно говоря, я вообще решил не лезть в эту историю. Кто бы ни прикончил Юстаса Баннета, повод наверняка был веский.

– Тут ты, скорее всего, прав, – произнес из-за спины глубокий голос. – Но я на твоем месте не торопился бы бросать это дело.

Доктор Кэммисон вошел незаметно. Он закрыл за собой дверь и бесшумно приблизился. Его мягкие, отточенные движения вкупе с мужественным смуглым лицом, черной щетиной и глубокими карими глазами придавали ему сходство с пантерой. Найджел поймал на себе яркий немигающий взгляд.

– Быстро же у тебя все меняется. Еще утром ты советовал не браться за дело Трюфеля – и вот… Что ж, как говорил старина Тацит, «supervacuus inter sanos medicus»[8], что в грубом переводе означает «между здоровыми врач еще больше обычного похож на бездельника».

– «Грубый» – вряд ли подходящее слово для этого перевода. – На губах доктора в кои-то веки заиграла улыбка. – Однако мертвый Трюфель – дело одно, а мертвый Баннет – совсем другое.

– Сказано верно, хотя и несколько нравоучительно.

– Видишь ли, многие мечтали пересчитать ему кости, прошу прощения за невольную двусмысленность.

– Не понимаю, к чему ты клонишь.

– Как бы тебе сказать…

– Герберт!

В голосе Софи прозвучала такая мука, что у Найджела на секунду перехватило дыхание, будто в него швырнули чем-то тяжелым. Даже Герберт потерял самообладание и с сомнением посмотрел на жену.

– Все это замечательно, дорогая, – протянул он, – но…

– Послушайте меня оба, – сказал Найджел, беря себя в руки. – Я не хотел совать нос в ваши тайны, но с тех пор, как я здесь, нельзя было не заметить, что Софи чего-то недоговаривает и в этом как-то замешан Юстас Баннет.

– Я думала… Не понимаю, с чего вы взяли, – перебила она.

– При каждом упоминании Баннета вы изо всех сил стараетесь вести себя естественно. Это всегда заметно. Можно с успехом изобразить кого угодно, кроме себя самого в естественном состоянии.

– Разговор принимает метафизический оборот, – сказал доктор Кэммисон. – Нет, Софи, нужно ему рассказать. Как знать, не понадобится ли нам вскоре его помощь.

– Помощь? – Софи, внезапно догадавшись о чем-то, схватилась за подлокотники – только так она могла унять дрожь в руках. Герберт наклонился над спинкой кресла, взял супругу за плечи и с профессиональным педантизмом начал рассказ:

– Как ни крути, с Баннетом меня многое связывает. Вскоре после того, как мы поселились здесь, он обратился ко мне за медицинским советом. Это было щекотливое дело, поскольку он тогда пользовался услугами доктора Эннерли, а профессиональная этика не позволяет лечить пациента без разрешения его врача. Я, разумеется, сообщил об этом Баннету. Он сказал, что Эннерли… его не устраивает и что я поступлю глупо, если не приму предложение. Его деньги, мол, не хуже ничьих других, и далее в том же духе. Я ответил – довольно жестко, пожалуй, – что у нас не принято двурушничать. Баннет явно не привык к такому обращению и сильно разошелся – помянул всех врачей с их суевериями и прочее. Я решил, что вопрос исчерпан, но вскоре Баннет рассорился с Эннерли и отказался иметь с ним дело, а потом опять явился ко мне. Эннерли повел себя как порядочный человек. Так я и стал лечащим врачом Баннета. Он был тяжелым ипохондриком: вбил себе в голову, что страдает то ли язвой желудка, то ли перитонитом, то ли еще чем. Диагноз, конечно, не подтвердился. Я назначил ему диету – не сомневаюсь, Эннерли назначил бы точно такую же, – и Баннет очень скоро пошел на поправку. К сожалению, вскоре после этого он стал набиваться к нам в друзья: приглашал ужинать, присылал ящиками вино. Я этого типа не выносил, а к тому времени до меня дошли слухи с пивоварни, которые нравились мне еще меньше. Я не представлял, чего он от меня хочет, пока это не стало очевидно. Он, э-э…