Убийство на Дворянской - [2]

Дорога была накатанной, и вскоре бричка, миновав обширные владения однодворцев, въехала в смешанный лес. В нем приятно пахло хвоей и смолой. В вершинах деревьев щебетали золотисто-желтые иволги, где-то дудукали удоды. Лошади несли бричку, по привычке, легко, без всякого напряжения. Мимо проносились стволы сосен и берез, без конца тянулась молодая поросль подлеска. В весеннем лесу отставному штабс-ротмистру дышалось легко и свободно, думалось о хорошем. О предстоящей встрече с давним приятелем, занимавшим ныне пост полицмейстера, о визитах к знакомым дворянам, о покупке дома для проживания в зимнюю пору.

– Первым делом загляну на Евдокиевское кладбище, – вслух проговорил он. – А то ведь закружишься потом в делах да заботах!

– Это вы мне, барин? – обернулся Митрофан.

Штабс-ротмистр, молча, махнул рукой и снова ушел в свои мысли. Ему вспомнился выезд с соседними помещиками на охоту «в брызги», ранней весной, когда земля только-только сбросила с себя белое покрывало. Не успели доезжачие отправить гончих в рощу по следу волка, как тот вырвался в поле. В момент на него спустили всех борзых, около пятнадцати особей. И пошла потеха! Затрубил рог, кони заржали, встали на дыбы и стремительно рванули вперед. Охотники без устали секли их нагайками, гикали, вопили во всю мощь луженых глоток! А настигли и схватили зверя мои собачки! Соскочил я с лошади, да и покончил с ним точным ударом ножа под левую лопатку!.. О, есть, о чем вспомнить! Но, что сотворил тумак – помесь русака и беляка – с одной из лучших гончих Прибыткова! Та почти догнала косого, однако он, заметив впереди две березы, со всего маху нырнул в просвет между ними, собака же, не сумев оценить обстановку, прыгнула вслед и беспомощно застряла в просвете. Другой хитрован, рыжий лис, провел гарденинских гончих по-своему. Он так искусно петлял по зарослям и болотам, что те попросту потерялись – доезжачие смогли их обнаружить лишь на следующий день у границы Усманского уезда в рощице, принадлежащей отставному ротмистру и кавалеру Ярцеву.

А темному бору, казалось, не было края. Дорога то петляла, то делала крутой изгиб, то выпрямлялась на целую версту. И только спустя час показались первые признаки того, что лес кончается. Вокруг стало потихоньку светлеть, деревья редели, впереди проглянуло пасмурное небо. Вот, наконец, и выезд из бора! Бричка вырвалась на простор, проехала мимо южного конца Петродарского озера, свернула к крупному изгибу реки и через полверсты оказалась у паромной переправы.

До Харитоновки доходили слухи, что в начале апреля случилось большое половодье или водополь. Мощное наводнение не только затопило низкие берега, но и снесло, как уже не раз бывало, шаткий Диконский мост. До возведения новой переправы сообщение Петродара с левобережьем осуществлялось посредством лодок и парома.

Бричка притормозила у подобия постоялого двора с невзрачным амбаром и навесом для экипажей. Хитрово-Квашнин разрешил кучеру потолкаться среди желающих переправиться, а сам, оставшись в бричке, достал курительную трубку и стал неспешно набивать ее табаком, поглядывая в сторону крутого правого берега с разбросанными на нем хижинами жителей пригородной слободы. Некоторые дома, особенно в низинах, испытав напор весенней стихии, оставались стоять в полуразрушенном состоянии.

Возле постоялого двора толпились многочисленные крестьяне, сновали однодворцы. От их телег, груженных всякой всячиной, рябило в глазах. Были здесь и дворяне. Внимание владельца Харитоновки привлек худой, небольшого росточка человек в мундире штабс-капитана. Он мерил берег мелкими шажками и, постукивая арапником по сапогам, зло поглядывал на приближавшийся паром. Иногда с его губ слетали проклятия на польском языке.

– Пся крев! Холера ясна!.. Я покажу подлецу Егупову, как разговаривать с офицером!

Он посмотрел в сторону одного из навесов, где за столом на лавке расположилась группа полицейских служителей.

– Брандмейстер Романовский, вас зачем оторвали от пожарного дела? Вы вообще для чего здесь поставлены? Семечки щелкать да в карты играть!

– А то не знаете, Ануфрий Антоныч, – отозвался брандмейстер. – Для тишины и порядка.

– И это, по-вашему, порядок, сутками держать людей на берегу?

– Я что ли держу? Содержатель парома.

– Так скажите ему!

– Говорил уж, а он мне: «Мой паром, знаю, кого на него ставить. Взялся сдуру за переправу и терплю убытки».

– Убытки!.. Да твой Егупов – грабитель! Против таксы втрое берет!

«Видно, изрядно попортил кровь штабс-капитану этот Егупов», – подумалось Хитрово-Квашнину. С помощью английских серных спичек и кусочка наждачной бумаги он разжег трубку, несколько раз крепко затянулся и позвал к себе Митрофана.

– Ну, что, потолковал с крестьянами? Чьи они?

– Разные. Вельяминовские из Ивановки, абловские из Дубровки, усманские штабс-капитана Храповицкого, а, по большей части, сенявинские из Красной Горки и Малой Байгоры. Тот раздосадованный офицер, гуляющий с арапником у кромки воды, как раз с ними приехал.

– Это почему?

– Он управляющий сенявинским винокуренным заводом.

– Понятно.

– Не поладил с содержателем парома, и есть из-за чего. Сенявинские вторые сутки ждут переправы. Им не впервой терпеть притеснения и поборы содержателя. Неделю назад «его степенство» взял за перевоз в один конец с сенявинского крестьянина поросенка стоимостью сорок три копейки серебром, всего же за два конца – шестьдесят три копейки. А по таксе за лошадь в упряжке должно взиматься только десять копеек… Сенявинские сказывают, двое овчинников из Серпуховского уезда простояли на берегу трое суток. Взял их все же на паром Егупов, но потребовал с одного за три повозки и шесть лошадей рубль пятнадцать копеек серебром, с другого за пять повозок и шестнадцать лошадей – чуть ли не три целковых. Но за всем тем, первого перевез после взятия денег на следующий день, второму же переправил лишь две повозки и девять лошадей, а остальное – только после того, как заполучил еще сорок три копейки…