Убийство Маргарет Тэтчер - [3]

Между его вторым и третьим визитами случилась пауза, и я, признаться, слегка разозлилась. Не имея в этом городе друзей и свободы, я намеревалась наслаждаться своей изоляцией, в каком-то смысле ее лелеять. Вдобавок я серьезно болела, сидела на лекарствах, которые провоцировали ослепительные головные боли, притупляли слух и вынуждали отказываться от еды, пусть я была постоянно голодна. Лекарства были дорогостоящими, их привозили из Англии — курьер, работавший на компанию моего мужа. Когда об этом стало известно, жены других сотрудников компания решили, что я принимаю препараты, способствующие зачатию; я не знала, что они так думают, и мое неведение оборачивалось непонятными намеками в разговорах — намеками, которые лично я находила несколько зловещими, что ли. Почему они без конца вспоминают, в эти неловкие моменты принудительного общения, о женщинах, переживших выкидыш, а теперь выгуливающих здоровых, крепких малышей? Одна пожилая дама призналась, что усыновила двоих. Я смотрела на них и думала: господи боже, она что, в зоопарк ходила? Моя пакистанская соседка тоже примкнула к воркованию по поводу потомства, которое якобы у меня ожидается; она кормилась слухами, а я относила ее намеки на тот счет, что она сама пребывала в тягости — первым ребенком — и искала компанию. Мы обыкновенно встречались по утрам, пили кофе и вежливо болтали, и я старалась навести ее на разговор об исламе, что было достаточно просто; будучи женщиной образованной, она обожала делиться знаниями. Запись в моем дневнике за 6 июня: «Проговорила два часа с соседкой, углубила культурную пропасть».

На следующий день мой муж принес домой авиабилеты и выездную визу для меня. Наш первый отпуск на родине, через семь недель. Запись за четверг, 9 июня: «Нашла у себя седые волосы».

Дома, в Британии, шли всеобщие выборы, и мы сидели у радио всю ночь, слушая отчеты Всемирной службы Би-би-си. Когда мы выключили свет, дочь бакалейщика[1] протанцевала сквозь мои сны под мелодию «Лиллибулеро». В пятницу был праздник, и мы проспали до призыва к молитве в полдень. Начался Рамадан. Запись за среду, 15 июня: «Читала «Дело Твайборна»[2], периодически блевала».

Шестнадцатого наши соседи через площадку облачились в белое и отправились в паломничество. Они позвонили нам в дверь, прежде чем уехать: «Вам что-нибудь привезти из Мекки?» 19 июня я отчаянно тосковала по переменам, принялась переставлять мебель в гостиной, записала в дневнике: «Лучше не становится, как ни ставь». Еще приписала, что пала жертвой «неприятных и навязчивых мыслей», но не уточнила, что это конкретно за мысли. И обозвала себя «горячей, больной и туповатой». К 4 июля я, должно быть, приободрилась, потому что гладила под «Героическую симфонию» Бетховена. Но утром 10 июля я встала первой, сварила кофе, пошла в гостиную — и обнаружила, что переставленная мебель словно пытается вернуться на прежние места. Кресло клонилось влево, будто пританцовывая в подпитии; с одной стороны оно упиралось ножками в ковер, а с другой — висело в воздухе и едва балансировало на ободе вычурной мусорной корзины. Ошарашенная, я метнулась обратно в спальню. Поскольку накануне отмечали Ид[3], муж никак не мог проснуться. Я обрушила на него свои эмоции. Он молча поднялся, надел очки и последовал за мной в гостиную. Встал в дверном проеме, огляделся — и твердо сказал мне, что вмешиваться ни во что не будет. А потом ушел в ванную. Я услышала, как он закрыл дверь на защелку, выбранил тараканов и включил душ. Неужто я начала ходить во сне? Наверное, именно так это и выглядит? Муж мой, по-твоему, я сама все устроила? Запись за 12 июля: «Снова приснилась казнь».

Беда была в том, что Иджаз точно знал — я дома; в самом деле, куда я могла деться? Один раз я заставила его стоять у двери в квартиру и без толку жать на кнопку звонка; разумеется, в следующий раз, когда я его таки впустила, он не преминул спросить, где я была; я ответила: «Ах, извините, я, верно, заглянула к соседке», — и поняла, что он вряд ли мне поверил. Он поглядел на меня столь печально, что мое сердце буквально рванулось к нему. Джидда его нервировала, раздражала, и он скучал по Америке, по поездкам в Лондон; скоро ему улетать, надо сделать перерыв; а когда у нас отпуск, возможно, мы могли бы встретиться в Британии? Я объяснила, что не живу в Лондоне, и это его изрядно удивило; похоже, он заподозрил, что я придумываю отговорки, как в том эпизоде с дверью и звонком. «Знаете, мне несложно получить выездную визу, — сообщил он многозначительно. — И мы бы встретились там. Без всего этого…» Тут он указал на массивную дверь, на громоздкую и неуклюжую мебель.

Он заставил меня смеяться в тот день, поведал о своей первой девушке, американской девушке по прозвищу Пятнышки. Я живо вообразила ее, дерзкую и загорелую, однажды поразившую его до глубины души тем, что она решительно сняла топик, явила ему обнаженные груди — и положила конец его затянувшейся девственности. Он изводился от страха, с ужасом касался ее тела… позорно опростоволосился в пикантной ситуации… Вспоминая, он постучал себя костяшками пальцев по лбу. Я была… очарована, честное слово. Часто ли мужчина делится с тобой такими подробностями? Я рассказала мужу, надеясь, что он тоже посмеется, но мои надежды не оправдались. А я перед его приходом, как обычно, пропылесосила ванную, ликвидируя тараканов, пока он не вернулся из министерства. Он же молча разделся и ушел. Я услышала плеск воды. Урок девятнадцатый: «Вы женаты? Да, моя жена со мной, она стоит вон там, в углу комнаты». Я представила себе тараканов, копошащихся в пылесборнике.