Убийство часового (Дневник гражданина) - [14]

Старая женщина. Застрелена в висок. Выстрел произведен с близкого расстояния.

Мужчина. Страшные ножевые раны в бедре и на груди, словно хотели вырезать сердце. Ножевые и стреляные раны на спине. «До и после смерти», — поясняет доктор Станкович. Он говорит, что его задача — определить причину смерти и констатировать, пытали ли жертву. Выяснять, кто это сделал, — уже не его задача, но судебных властей. Для него неидентифицированные трупы — тела замученных людей, а не сербы или хорваты…

Отдельно, в углу, три детских трупа. Самый маленький расстрелян по ногам автоматной очередью — ступни почти отсечены. У него выколоты глаза…

Доктор моет руки на ледяном ветру под ледяной струей из цистерны. Холод, трупный запах, дым… Дым не забивает трупный запах.

Прощаемся с доктором. Прощаюсь за руку с солдатом-часовым. Садимся в машину и продолжаем путешествие по 1941 году, по разоренной стране. На ближайшем же перекрестке нас покидает наш солдат. Уходит с автоматом в руке. Ему возвращаться в Шид. Нам ехать через укрепленные деревни к Дунаю, дабы переночевать на той стороне Дуная. Здесь переночевать негде. Здесь война. Здесь 1941 год.

Возвращаемся мы из Вуковара не через Шид, но через деревни в направлении Сотин — Илочка Йино — Мохово, дабы проехать через город Илок и попасть к мосту «25 Мая». Мрачный, холодный, заснеженный пейзаж. Трактор везет чью-то бедную мебель. Несколько пушек у выезда из Илочка Йино. Каждая деревня охраняется своей собственной милицией — и при въезде и при выезде у нас проверяют «дозволу», паспорта и даже несколько раз обыскивают автомобиль. Проверка происходит по одному и тому же шаблону. Пока один вооруженный человек проверяет наши паспорта и пропуск, замерзшими руками раскрывая их, несколько солдат держат нас на прицеле своих автоматов. Процедура нужная, но неприятная, люди все замерзшие и нервные, непрофессиональные солдаты… и их непредвиденные реакции куда более опасны, чем снайперы или мины. Порой часовые сидят в ямах, выкопанных у обочины дороги. Ямы — укрытие от ветра, но не от холода. Мохово, сказали мне, венгерская деревня. В одной из деревень нас попросил позвонить его родственникам в городе Нови Сад румын. При такой пестроте населения объявление этих областей частью Хорватии было приглашением к всеобщей резне, господин Туджман. Я думаю, что подобное уже случилось в Нагорном Карабахе и произойдет, вероятнее всего, и на Украине.

Мы въезжаем в пустой Илок. Город не принимал участия в резне, как бы капитулировал. Часть хорватов покинула его для Хорватии. Однако войны он не избежал. Солдаты повсюду, замерзшие и усталые. Какой контраст с Белградом, где интеллектуалы до сих пор пытаются остаться объективными. За Дунаем объективность и уравновешенность сохранить невозможно…

Заправляемся бензином у военной бензоколонки (привилегия прессы?) и успеваем пересечь мост «25 Мая» (день рождения Тито) за несколько минут до закрытия. Мост охраняют танки, пушки, бронетранспортеры, солдаты. На мосту, по обе стороны, навалены мешки с песком. Оказавшись на мирной стороне Дуная, признаемся себе, что очень устали. А как же устали солдаты, они ведь живут в 1941 году все 24 часа в сутки?

2

Переночевав на мирной стороне, рано утром мы выехали в Эрдут. По пути, недалеко от деревни Дорослово, мы видели несколько десятков охотников с собаками и ружьями! Если на мирной стороне Дуная люди охотятся на зайцев, на военной — люди охотятся на людей. Случайная встреча в Белграде с министром иностранных дел Сербской области Славонии, Баранья и Западный Срем Чаславом Осичем открыла мне доступ в эту восставшую область. В пресс-центре Эрдута то обстоятельство, что я русский (то же случилось и в Шиде), вызывает дружелюбие. Дружелюбие усиливается после нескольких минут беседы, когда выясняются мои политические взгляды. Сегодня русский русскому — рознь. И вооруженные солдаты, «территориальцы», и гражданские, отогревающиеся в комнате пресс-центра, и я — все мы приходим к выводу, что русский Горбачев — или предатель, или болван, или, скорее всего, и то и другое. Он позволил возродиться германской мощи, он разрушил мощь советскую, и как результат — поддерживаемые Германией, Австрией, Венгрией и Ватиканом хорватские националисты решились на экстремистскую независимость. «Горбачев заслуживает гильотины», — говорю я. И не было в комнате человека, не согласившегося с этим утверждением.

Меня ведут интервьюировать командиров специальных сил: Аркана и Бадзу. О первом из них прессе известно все, о втором — ничего. Они сидят в большом зале — в углу, у окон, за столом, накрытым белой скатертью. На столе: кофе, сок, яблоки. Оба в военной форме без опознавательных знаков. Трехцветный значок на беретах.

Эдуард, недалеко от Вуковара. Слева легендарный Аркан, экзотический военноначальник. Ноябрь 1991 года. Моя первая война.

Аркан — умный, интеллигентный, себе на уме. По всей вероятности, журналисты кажутся ему детьми, но детьми, ему нужными. Он, искусный «шоумен», бросает легко: «А почему нет телевидения Осиека? Что, я должен к ним прийти? Они меня ждут?» Бадза, мускулистый и сдержанный, полон взрывчатой, компактной энергии. (Настоящая фамилия его неизвестна. Известно, что в свое время он был третьим в мире по дзюдо.) Не хотел бы я быть его противником в атаке. Когда я их спрашиваю, что бы они хотели передать русскому читателю, Аркан (что значит лев по-турецки) говорит: «Мы один народ. Мы братья. Русский народ имеет в нас друга навсегда. Привет ему от нас». На мой вопрос, примут ли они у себя русских добровольцев, Бадза отвечает коротко: «Добре дошли» (Добро пожаловать). Я спрашиваю: «А меня возьмете?» Аркан улыбается, кивает. Французскому читателю он хотел бы сказать, что