Убийства в монастыре, или Таинственные хроники - [17]

— Нас постигло проклятье, — рыдала София. — В хрониках будет написано, что сестра Гризельдис из страха темноты зажгла в библиотеке сальную свечу и стала сжигать книги, чтобы стало еще светлее. А теперь наше величайшее сокровище потеряно навсегда...

— Меня только удивляет, — нерешительно начала сестра Корделис, которой и в голову не приходило обнять Софию и утешить ее, — как Гризельдис оказалась запертой в библиотеке. Ведь ключи были у нее. Кто-то украл их, чтобы запереть ее снаружи? София перестала рыдать. Только теперь, когда ужас сжал ей горло, она задумалась о том, что этот вопрос может волновать не только сестру Корделис. — Тебе не стоит беспокоиться из-за монастыря, — продолжала Корделис, довольная тем, что София перестала рыдать и, видимо, успокоилась. — Конечно, потеря библиотеки — большое горе. Но подумай о богатых землях, которые отец Мехтгильды завещал аббатству перед смертью, постигшей его недавно. Ходят слухи, что, несмотря на свой юный возраст, именно она станет новой настоятельницей.

София ждала приговора. Она сидела, опустив глаза. Ее руки дрожали, а воздух, казалось, не проникал в легкие, а застревал в горле. «Она обвинит меня в убийстве, — думала София в отчаянии. Радостная, она объявит, что на моей совести Гризельдис, отец и бывшая настоятельница, и переписчица Розвита...» К ее глубочайшему удивлению, мать настоятельница, которая прежде была сестрой Мехтгильдой, не стала говорить об этом. Теперь, когда она могла сама отмерять себе пищу, ее голос звучал не пронзительно и требовательно, а ровно и спокойно.

— Я была маленькой девочкой, когда тебя принесли в монастырь, — начала она, ни разу не упомянув о пожаре. — Я немногим старше тебя. И все же я запомнила твою историю. Все долго спорили, следует ли брать в монастырь такую, как ты, ведь твой отец Бернхард фон Айстерсхайм был еретиком и предателем папы.

Она сделала паузу. София подняла глаза, удивленная, что ее ни в чем не обвиняют, а настоятельница унеслась мыслями в далекое прошлое.

— Какое отношение имеет мой отец... — начала она.

— В Риме он стал преданным последователем кардинала Оттавиано ди Монтичелли, — резко прервала ее Мехтгильда. — Кардинала ждало блестящее будущее, поскольку все указывало на то, что ему предстоит стать Папой Римским. Но в день выборов вместо него был избран Орландо Бандинелли, который называл себя Александром III. Оттавиано не мог смириться с поражением. Он заявил, что это предательство, велел стражам запереть ворота и накинул на себя пурпурную мантию, но в спешке надел ее наизнанку, что было плохим предзнаменованием. Король Сицилии поддержал Александра III и выгнал Оттавиано из Рима. И не только он, но и все его окружение были преданы проклятью, в том числе и твой отец.

Настоятельница удовлетворенно перевела дух, в то время как София молчала. Она долго ждала, чтобы ей рассказали эту историю, но из злобных уст Мехтгильды ей хотелось ее услышать меньше всего.

— С этим позорным концом и потерей звания Бернхард фон Айстерсхайм так никогда и не смирился, — продолжала Мехтгильда. — Вместо того чтобы покориться и подружиться со всеми, что следовало сделать такому гордецу, как он, он продолжал жить во вражде с папой и отказался от жизни, подобающей духовному лицу. Раздираемый яростью и разочарованием, он вместе с немецким кайзером Фридрихом втянулся в войну, которая велась против папы Александра III, — слишком опасным казался его союз с Сицилией.

Мехтгильда испытующе смотрела в лицо Софии.

— Но Бернхард не был воином, — сказала она с насмешкой. — В крупном сражении при Легнано он потерял ногу и руку, а черный пепел, который сыпался с осажденной крепости, сжег ему лицо и волосы. Он вернулся на родину инвалидом и с тех пор мог ходить, только опираясь на палочку, похожую на епископский посох, ведь этот сан он так хотел получить в Риме. Но его посох не загибался сверху, а был заостренным и черным, как обгоревшее дерево.

София возмутилась:

— Чего ты добиваешься, рассказывая мне эту историю? Хочешь сделать мне больно?

— Я-то думала, что тебе всегда хотелось узнать, кем был твой отец, — сдержанно ответила Мехтгильда. — Хорошенько послушай, что я рассказываю о его поражении — оно очень похоже на твое собственное... Тот, кто когда-то был на вершине славы, вдруг оказался отвергнутым. Он ничего не делал для того, чтобы вновь получить благословение церкви, напротив, будто даже гордился проклятием. Он противоречил церкви, открыто поносил ее святыни и наконец перестал признавать обычаи, свойственные его дворянскому происхождению. Он осел в Любеке, где когда-то жили его предки, и женился на простой мещанке. Она не умела ни читать, ни писать, была бедна и некрасива, но умела изготавливать душистое мыло. Не знаю, может, этим мылом она обмывала его изувеченное тело.

София смотрела на нее во все глаза. Ей не верилось, что история, которую она ждала всю жизнь, показалась ей ничтожной по сравнению с тем, что вызывало в ней такой страх. Она решила первой начать разговор об этом, чтобы иметь преимущество перед собеседницей.

Не произнеся больше ни слова о Бернхарде фон Айстерсхайме, она спросила: