Убийства на фоне глянца - [4]

– Пожалуй, и вправду нельзя.

– Только представь себе: он публиковал сведения о людях без их разрешения. Разнюхивал разного рода подробности их частной жизни. Он был человеком… Как бы лучше выразиться? Достаточно безнравственным в рамках своей профессии.

– Мне больше нравится определение, данное комиссаром, – сказал Родригес.

– Тем не менее преступление остается преступлением, – заявил Молинер не без иронии.

– А как свидетельница описала убегавшего человека?

– Высокий, хорошо одетый, атлетического сложения, бежал легко. Больше ничего конкретного она не смогла добавить. Поэтому тут надо быть предельно осторожными и воспринимать такое свидетельство с оговорками.

– Ну и в какой точке расследования вы находитесь?

– В мертвой. У нас есть протокол вскрытия, заключение баллистической экспертизы и показания предполагаемого свидетеля. Теперь пришла пора начинать действовать.

– А окружение убитого?

– Он жил один. С женой развелся семь лет назад. Дочери скоро восемнадцать, она живет с матерью. Нет никаких сведений о близких друзьях или хотя бы приятелях. Он всего себя отдавал работе.

– А с бывшей женой вы беседовали?

– Пока еще нет.

– Но ты склонен подозревать скорее кого-то из его профессионального круга?

– Боюсь, что так, хотя это сильно усложняет дело. Короче, добро пожаловать в мир шика и гламура! У тебя есть вечернее платье, Петра?

– Я всегда сплю в пижаме.

– А вы, Фермин, вы сможете отыскать в своем шкафу смокинг?

– Нет, я уже давно бросил курить[3].

Молинер от души рассмеялся. Создавалось впечатление, что, передавая нам этого покойника и все с ним связанное, они скидывали с плеч тяжкий груз. Но я пока не спешила сделать вывод, хорошим или плохим наследством было для нас это дело. Выводы будем делать позднее. К тому же как раз сейчас следовало ожидать еще каких-нибудь событий: появления новых свидетелей, писем с доносами… Третий день после убийства – это пока чистая тетрадь, пиши в ней что твоей душеньке угодно. Да и Молинеру с Родригесом я не завидовала. Убитую девушку нашли неделю назад, но, как только поползли слухи, что она была подружкой высокопоставленного чиновника, дело тотчас забрали у тех, кому оно поначалу досталось, и передали Молинеру. Еще один рикошет.

– Ну и что вы про все это думаете, Петра? – словно угадав мои мысли, спросил Гарсон.

– Ничего конкретного. Мне кажется, надо отправляться в путь.

– Для начала – визит вежливости?

– Да, хоть нас никто и не приглашал.

Я всего несколько раз видела Вальдеса по телевизору, и он показался мне отъявленным мерзавцем. Он произвел на меня настолько отвратительное впечатление, что выделить и объективно оценить только физические черты этого человека было практически невозможно. Я помнила Вальдеса смутно: угрюмый взгляд, крючковатый нос, жиденькие усишки и рот, как у деревенской старухи, которая денно и нощно изрыгает проклятия. Короче, вид тошнотворный. Поэтому смерть в какой-то мере даже придала ему благообразия. Он лежал в морге в своей ячейке, упакованный в пластиковый чехол, как личинка в коконе, и выглядел, пожалуй, даже вполне по-человечески. Мы сразу увидели отверстие на левом виске и шрам на шее – врачи очень искусно вернули голову на прежнее место. Бескровное лицо ничего не выражало.

– Наконец-то он замолчал, – бросил в сторону Гарсон.

– Per secula seculorum[4].

– Сразу возникает вопрос: а не для того ли его и убили, чтобы он раз и навсегда замолчал?

– Есть еще один вопрос в противовес вашему: а может, его убили за то, что он успел слишком много наговорить?

– Совершенно верно. Этот выстрел явно наводит на мысль, что кто-то хотел устранить опасность: мертвый не заговорит. Но столь жестокая мера, как обезглавливание, слишком похожа на месть.

– Итак, это два возможных пути для следствия, Фермин. Хотя я бы не рискнула сбрасывать со счета и сферу личных отношений.

– Ее никогда не следует сбрасывать со счета.

– А как вы думаете, этот тип стал бы возражать против осмотра его жилища?

– Как мне сказали, там мало что осталось. В письменном столе лежали какие-то бумаги, очень немного, их увез в комиссариат Родригес. Кстати, этот треклятый Вальдес не пользовался дома компьютером.

– Не важно, мне хочется взглянуть на то, как он жил. У вас есть с собой отчет Молинера и Родригеса?

– Да.

– Отлично, вот мы и сравним его с действительностью.

Наверное, я больше склонна к избитым штампам, чем мне хотелось бы признать, но я и на самом деле ожидала увидеть нечто иное, когда мы входили в квартиру Вальдеса. Не знаю, как выразить это точнее, но картина, заранее нарисованная моим воображением, соответствовала чему-то среднему между антуражем черного американского романа и убогостью общего двора при многоквартирном доме. И я грубо ошиблась. Логово этого хищника от журналистики было разубрано с таким же старанием, как комната новобрачной. Шторы с рисунком в тон дивану, стены кремового цвета, неброские ковры, огромные банты на чехлах для стульев и висящие повсюду большие шелковые кисти. Если утверждение “Дом всегда расскажет о личности хозяина” верно хотя бы в малейшей степени, то в случае Вальдеса тут что-то не склеивалось. Или эта квартира не служила ему жилищем, или этот человек был совсем не таким, каким казался.