Убийства мальчиков-посыльных - [36]

Вскочив, господин Волковед отчеканил:

— Разрешите откланяться.

Ясно было, что господин Волковед считает нас чудесной парой. Но терпеть нас, а в особенности Эсме, он больше не мог. Осторожно отворив дверь, он ушел.

Сколько себя помню, никогда не понимал мужской страсти к рациональным и аккуратным женщинам. Господин Волковед боялся Эсме. Боялся ее красоты, ее ума, ее любви к выпивке, а пуще всего — ее неуемного и сильного характера. Эсме была словно одинокий пиратский корабль в штормящем океане: черный флаг развевается на мачте, навевая ужас на торговые корабли, проплывающие вдалеке…

— Ну что за человек! — возмутилась она. А потом сказала:

— Пойду я. Зашла, чтобы ты не волновался. Со мной все хорошо, поверь, честное слово. Живу сейчас у одного друга. Как только спасу сына, сбегу из этого жуткого города. Собираю вещи.

— Береги себя, Эсме, — сказал я.

Она показала Муругана с дьявольскими сапфировыми глазами на невинном лице, и улыбнулась:

— Пока он со мной, ничего не случится. Не беспокойся, ангел мой.

— Тебе сапоги профессор Доманья подарил? — поинтересовался я.

— Ага, — ответила она. — Дядя Доманья засыпает меня подарками. А сапоги, кстати, незаменимы, когда надо кому-нибудь дать пинка. Смотри, какие носы острые! — она подняла ногу и продемонстрировала сапог.

Затем с трудом встала и произнесла:

— Ты тоже береги себя, ангел мой. Ты бледен как мел.

А потом открыла дверь и ушла.

Я пошел в туалет в коридоре и запер за собой дверь. Склонился над унитазом. Меня рвало. Рвало, рвало, рвало без конца. Мне хотелось сбежать, поскорее сбежать из этого проклятого города.

Вот вы не хотите ли побольше знать о Лане Тернер? Я лично — хочу. Вывернув как следует внутренности над унитазом, я вернулся к себе за стол и вцепился в один из журналов по кино. На обложке красовалась Лана Тернер, а в самом журнале было интервью на восемь страниц. Несмотря на все мои попытки сосредоточиться и то, что интервью было написано очень простым и приятным языком, некоторые предложения приходилось перечитывать по нескольку раз, и я все равно ничего не понимал. Кажется, я продирался через интервью часа два-три. Обычно я читаю быстро и легко все понимаю. И запоминаю. А в тот день я читал интервью Ланы Тернер, как трактат Спинозы, и все равно ничего не понял, ничего не запомнил. Признаться, мне до сих пор хочется узнать что-нибудь о Лане Тернер…

Не знаю, сколько времени прошло, пока журнал окончательно мне надоел. Вскоре я уснул крепким сном, преклонившись головой на спинку кресла и положив ноги на стол.

Мне снилась комната, облицованная белым кафелем. В ней был ученый в халате, который тряс какую-то колбу, заполненную белой жидкостью, и напевал:

С днем рождения, номер 478,

С днем рождения, номер 478,

С днем рождения поздравляем,

С днем рождения тебя!

В углу комнаты было кресло-качалка, в котором раскачивался малыш-посыльный. Ноги у него не доставали до пола, лицо было очень грустным, и он громко кричал: «Николай! Меня зовут Николай! Николай!» Какие-то люди волокли связанную Эсме и пинали ее в живот. Откуда-то возник мсье Жакоб и протянул ученому еще одну колбу, и оба они со смехом принялись о чем-то разговаривать. Меня никто не видел. Я прятался в каком-то тайнике и молился, чтобы меня не заметили. Внезапно налетели птицы, и посыльный, схватив несколько за хвосты, взмыл ввысь. Не выдержав, я закричал:

— Николай! Не бросай меня! Возьми и меня с собой, Николай! — и заплакал.

Я проснулся в холодном поту. Было далеко за полночь. Встревоженный, я вышел из делового центра, побежал к дому, и…

О том, что случилось после, я не люблю рассказывать. Честное слово. Вас когда-нибудь избивали трое совершенно незнакомых людей? Меня — да. Наплевать, что мне выбили два зуба, поставили фингал под глазом, что много дней и даже недель спустя у меня все ломило. Главное, в ту ночь пострадала моя честь. Моя драгоценная честь, над которой я так трясся, которую так оберегал своей нелюдимостью, своей строптивостью! Если бы мы я был героем какого-нибудь романа, то, без сомнения, любое оскорбление воссияло бы на моем челе мученическим золотым венцом, как величайшая честь, как награда свыше, которой я, наконец, удостоился. Но побои всяких голодранцев — не честь. По крайней мере, для меня.

Слышишь меня, читатель? Той ночью, когда я бежал домой, мне преградили дорогу трое. И основательно отлупили. Я видел их впервые в жизни. Я не смог смотреть им в лица, мне было неловко — из-за себя, из-за них, из-за этой идиотской ситуации, из-за своей ярости, из-за того, что они издевались надо мной. Я догадался, что это городские полицейские, что они здесь отвечали за порядок и безопасность. Я запомнил, во что они были одеты. (Эти детали врезались мне в память и, к сожалению, до сих пор никуда не делись.) Они были одеты так: на одном были брюки в зеленую полоску, футболка с надписью: «Buenos Aires is cool», кожаный пиджак, а на ногах — кирзовые сапоги. Засаленные волосы собраны в хвост, в одном ухе — платиновая сережка в форме дракона. Лицо второго походило на лицо ребенка. Волосы коротко остриженные и мелированные в синий цвет. На нем были узкие джинсы, серый бадлон с капюшоном, а на ногах — белые кроссовки. Избивая меня, они не переставали улыбаться и пританцовывать под слышную только им мелодию. Третьей оказалась женщина. Она была недурно сложена. Густые, крашенные в белый цвет волосы были пышно уложены. Обтягивающие брюки под леопарда, черная футболка в сеточку и золотистый клеенчатый плащ. На ногах лакированные ботинки со шнуровкой на высоких каблуках. В одном ухе болталась крошечная пластмассовая сережка в виде Минни Маус, а в другом — маленький бриллиантик. На длинных ногтях золотой лак. Красотка была особенно старательной и била больнее всех. При этом ногти у нее не ломались.