Убийцы прошлого - [50]

— Но они мертвы. И они не были никакими лидерами.

— Не в буквальном смысле, — пояснил я. — И тем большую опасность они представляют. Они олицетворяют все достоинства национального и религиозного наследия Эшкола, поскольку они мертвы так давно, что у них нет изъянов. Они требуют, в его понимании, безусловной веры — и абсолютного отмщения, такого же безжалостного, какой была их гибель. Даже если его попытка отомстить приведет его к смерти, ему обещано вечное единение в их объятиях. Весьма важно, что порочность, которую он воплощает, порочность, присущая любому фанатизму, использует атрибуты любви — ибо это дань их памяти. Эшкол — убежденный одинокий волк, и даже израильтянам известно: он реагирует лишь на один голос, коллективный голос, что в его воображении исходит от убитых предков.

— Так что, — сказал Малкольм, продолжая мою мысль, — увидев фотографии Сталина, он ничуть не усомнился в их подлинности.

Я кивнул.

— Эшкол почти наверняка обратился в параноика. У него было время проникнуться чудовищностью катастрофы, связать ее с событиями в жизни его семьи и его собственной, и решить, что она продолжается и требует его личного вмешательства. Судя по его действиям, можно утверждать: он подозревает весь мир в заговоре с целью уничтожения евреев. Самих евреев, правда, — во всяком случае, некоторых из них, — он в этом не подозревает. Паранойя создает невероятное внутреннее напряжение, которое не облегчить никакими опровержениями: он видит лишь доказательства того, во что верит. Так что, когда он увидел фотографии Сталина, он увидел именно то, что всегда хотел видеть, — свидетельство своей правоты и оправдание своих действий.

Все еще вглядываясь в снаряды, Малкольм прошептал:

— Mundus vult… — Но, по-видимому, на сей раз это утверждение не принесло ему удовлетворения, и он откинулся на спинку кресла, переводя дух. — Боже, Гидеон…

— Обо всем, что я сказал, вы уже знали или хотя бы догадывались. Меня тревожит лишь одно: сможем ли мы поймать его? Если я прав и если он действительно ни с кем не связан и может бродить по миру как призрак, не оставляя следов, тогда в чем же наше преимущество?

Малкольм сжал кулаки, но голос его был по-прежнему тих.

— Наше преимущество — мы сами. Нам это по силам. Никто не доберется до него, прежде чем…

Похоже, что Малкольм не желал договаривать, но я хотел абсолютной уверенности в том, что мы правильно поняли друг друга и положение вещей, поэтому посмотрел на него и переспросил:

— Прежде чем?…

Внезапная суета и движения за окном отвлекли от беседы нас обоих: «трутни» в беспорядке удалялись от нашего корабля в направлении, откуда пришли. Испытывая безмерное облегчение, я все же недоумевал и не находил объяснений происшедшему. Но затем из динамиков послышался голос Эли:

— Все в порядке: заработала наша новая «подпись», здесь их больше ничто не удерживало. Мы вроде как в безопасности.

Малкольм повернулся и коснулся клавиатуры у своей кровати.

— Отлично сработано, Эли. Жюльен, переходим на прежнюю скорость. Через час я хочу быть над Францией.

Взявшись за колеса кресла, Малкольм бросил на меня еще один критический взгляд.

— Знаете, Гидеон, мы с вами пришли к замечательной идее касательно того, что нужно будет сделать прежде, чем мы доберемся до Эшкола. И — я понимаю, это звучит чудовищно! — следует внушить эту идею остальным. — Он развернул кресло и направился к двери. — Может, голова этого человека и бурлит планами мести, как вы говорите, — но они умрут вместе с ним.

Глава 34

Теперь мы снова могли дать полный ход, и по желанию Малкольма всего за час достигли если не Франции, то по крайней мере Ла-Манша. Наш путь из стратосферы вниз завершился над каналом к северу от Гавра и, вновь уйдя под защиту голографического проектора, мы заняли крейсерскую высоту и пролетели прямо над городом, вдоль Сены, что текла, извиваясь, по одной из самых перенаселенных французских пригородных конурбаций. Эта местность, как и все во Франции, с каждым годом становилась все больше похожа на Америку, что отражалось в деталях и внешних признаках, выглядевших сущей нелепицей, потому что их фоном была прекраснейшая историческая часть Нормандии.

Но самым тревожным элементом этой картины было ее жутковатое освещение. Человек, выросший в американском пригороде, был с детства привычен к неясному, колеблющемуся свету, что проливался из сотен тысяч компьютерных мониторов через окна на темные улицы и дворы. Уровень преступности во Франции был ниже, и потому французы могли позволить себе освещать улицы особо утонченным образом, потакая к тому же своей нелюбви к занавешиванию окон, каждое из которых струило свет все тех же мониторов, вездесущих во Франции, в США или в каком угодно уголке цифрового мира, — свет, не просто заметный, но преобладающий.

С приближением к Парижу скопления жилых домов под нами становились все гуще, а сияние бесчисленных мониторов все ярче. Мы с Малкольмом с носовой палубы следили за тем, как меняются пейзажи внизу. Вскоре к нам присоединился Жюльен, у кого было, несомненно, больше всех поводов прийти в уныние от увиденного. Фуше признался, что давно понял: его родная страна, со всеми ее притязаниями и возражениями, на деле оказалась столь же восприимчива к недугам информационной эпохи, как и любая другая. К эмиграции его подтолкнуло не что иное, как тупое отрицание этого факта его коллегами-академиками и интеллектуалами. Но осознание это не помогло ему спокойно лицезреть, как прославленное наследие его старой доброй родины обменяли на билетик в сообщество современных технократических стран.