Убийца-юморист - [20]

— Закусывали хоть?

— Ну как же! Григорьич хлеба нарезал, колбасы… чесночок положил… Ага. Ну я так решила, когда утром-то объявилась, когда увидала, что Григорьич лежит без жизни, — ну, думаю, перепил, а сердце-то у него ерундило давно, а он не пожалел его нисколько, доконал водкой-то… Что поделать-то? Это ведь нынче сплошь да рядом. Водка тоже, вон злая какая пошла, из одного вредного спирта делается, я по телеку и видала и слыхала.

— А тот, бомж, чего-нибудь из вещей прихватил, может?

— Нет, ничего. Хотя рылся. Под матрасом, в шкафиках. Вон на тех книжных полках, где книги. В бумагах рылся. Нашел ли чего, нет, не могу сказать. Ай, да ведь прихватил, прихватил! Подстаканник Григорьича испарился, из серебра подстаканник. Он из стакана с подстаканником любил пить чай и водку тоже. Ага. Но больше, не скажу, ничего не пропало.

— Вы обо всем этом рассказали милиционерам?

— Все, все рассказала. Ну они сами поняли, что с Григорьича нечего взять, что помер обыкновенно, водка, проклятая, сгубила… Вот если бы он не пил…

— Ну, конечно, — согласилась я с тетей Тосей. — А скажите, кто-нибудь из соседей видел того бомжа? Хоть случайно?

Тетя Тося закивала, закивала:

— Петровна видела. Петровна как раз калитку свою на щеколду запирала, когда Григорьич и этот бомж мимо шли.

— А можно с этой Петровной поговорить?

— А чего нет? Она никуда не девается. Ей сынок, он при магазине шоферит, сам всякую еду привозит, чего ей куда-то ходить? Пошли к ней, если нужда.

Петровна оказалась дородной, немного пучеглазой старухой семидесяти трех лет. Она встретила меня строго, как и подобает бывшему председателю профсоюзного комитета ткацкой фабрики.

— Вас кто ко мне рекомендовал? — поинтересовалась, пробуя оледенить меня суровым, сквозь очки, взглядом. — Тетя Тося? При чем тут тетя Тося? Я хочу знать, от какого учреждения вы зашли ко мне во двор?

— От редакции.

— Попрошу удостоверение.

Пришлось просьбу удовлетворить. Петровна долго держала мои корочки в своих руках, прочла, вероятно, там все слова от первого до последнего не один раз.

— Ну и что? — спросила ещё более враждебно и неподкупно. — Что вы тут мне?

— А ничего особенного, — отозвалась я резко и небрежно, потому что уже знала, что с подобного сорта отставными общественницами особо церемониться не стоит — уж очень им охота при случае продемонстрировать свою, пусть и надуманную, но значительность. — Хотите говорите, хотите — нет. Некогда мне болтать попусту.

— Петровна, — искательно произнесла тетя Тося, — ответь человеку про бомжа. Ты же его видела. Для дела же человеку это надо.

— Про какого бомжа? — пенилось и пузырилось в старухе неизрасходованное зазнайство тети, которая в свое время забиралась на трибуну и чего-то официальное талдычила с нее, усыпляя подневольный люд. Почему именно про бомжа?

— Я начинаю… подозревать, — раздельно отчеканила я внаглую, — что этот бомж имеет к вам какое-то отношение. Возможно, он хороший знакомый вашего сына. Вы что-то хотите скрыть от общественности?

Как и ожидала, мой железный тон и демагогическая аргументация вогнали бывшую, наверняка хитрованную распределительницу квартир, путевок и прочих благ в плохо скрытый испуг:

— Да при чем тут мой сын! Да почему этот бомж с ним связан! Я и видела того бомжа только один раз, когда калитку запирала! Зачем он мне сдался?

— И какой же он с виду был? — не теряя железа в тоне, перебила я. Что вам запомнилось? Высокого роста? Маленького?

— Какой, какой… да обыкновенный… средний… Да я вон Тосе рассказывала, чернявый, бородатый. Из-под кепки волосы длинные. В очках.

— И сколько же ему лет, по-вашему?

— А кто его знает… Бомж и бомж… Ну не старик, а так… они ж, бомжи, мне кажется, все одинаковые.

— Без одежды был? Голый?

— Да вы что! — возмутилась моей глупости разговорившаяся старуха. Как это голый? И брюки на нем были, и куртка болоньевая, но все старье сплошное, даже с первого взгляда — дрянное, порченное. Я бы, по правде, никакого бы внимания на него не обратила, если бы не Григорьич. Он его к себе вел. Вот если бы Григорьич был мой сын, я бы ему сразу запретила это делать. Но у него свой закон, жил, как хотел, ему никто не указ. Писатель! Интеллигенция!

— Вы хотите сказать, что не видели, когда этот бомж уходил от Шора?

— Чего не видела, того не видела. Спрашивала сама, по собственной инициативе, у соседей, но и они не видели. Он мог и не через уличную калитку уйти. А через садовую. И не вечером, а ночью.

— Но трупа его, отравленного, никто тоже не видел?

— Никто. Этот бомж был моложе Григорьича. Он мог проблеваться где-нибудь и не умереть.

— Согласна с вами. Спасибо вам за очень толковое разъяснение.

Видимо, старая общественница была польщена. Ответила с чувством:

— Как же можно не помочь полезному мероприятию! Я в свое время сколько одних субботников организовала! И по сбору металлолома, и по уборке территории, и по сбору подписей в борьбе за мир… Может, зайдете, чайку попьете?

В общем, рассталась я с этими двумя пенсионерками дружелюбно, по-хорошему.

Уже когда шла вдоль улицы, Петровна крикнула вдогонку:

— На ногах у него сапоги резиновые были! У бомжа! Брюки в них заправил и шел!