Убийца поневоле - [37]

Теперь уже слишком поздно даже пытаться спасать его, если только не остановить будильник. Если бы кто-нибудь сошел по лестнице именно в эту минуту с острым ножом в руке и разрезал его путы, он бы успел броситься к часам и остановить их… А вот теперь и на это не остается времени. Не остается ни на что, кроме смерти.

В тот момент, когда минутная стрелка медленно наползла на деление «12», он издал звериный глубокий рев, утробный рев, как у собаки, грызущей кость, — и только кляп не позволил издать эти звуки в полную силу. Он сощурил глаза, превратив их в узкие щелки, будто это могло устранить то, что должно было случиться сейчас, или, по крайней мере, не дать проявиться ему во всей его страшной, губительной мощи. Что-то в глубинах его подсознания — что именно, он не имел ни времени, ни умения распознать — подсказало ему, что есть темные длинные коридоры, которые позволят уйти от смерти. Он не знал, как воспользоваться этими коридорами, их поворотами и закоулками, чтобы увеличить расстояние между собой и грядущей опасностью. О, мудрый, милосердный создатель разума, слава тебе, что ты сделал доступным нам, смертным, простой выход! И к нему, к этому выходу, устремилось нечто, что еще было и уже не было им. Устремилось к святости, солнечному свету и смеху.

Минутная стрелка на часах стояла в вертикальном положении, составляя с часовой идеальный прямой угол. Уже истекали последние секунды его существования.

Прошло еще какое-то время, короткий миг, не более того, и стрелка уже не стояла вертикально, но он не знал этого, поскольку был в состоянии, близком к смерти. Потом между стрелкой и двенадцатичасовым делением появился разрыв, отчетливо заметный на белом циферблате. И это произошло после того, что должно было свершиться! Часы показывали одну минуту четвертого. Его трясло с ног до головы, но не от страха, а от смеха.

И этот смех вырвался наружу, когда из его рта извлекли мокрый окровавленный кусок ткани. Казалось, что звуки вытянули из него вместе с кляпом.

— Нет, не снимайте с него пока эти веревки! — предупредил полисмена человек в белом халате. — Подождите, пока не принесут смирительную рубашку, а то вы с ним не справитесь.

Фрэн, с глазами, полными слез, взмолилась, прижимая руки к ушам:

— Вы можете сделать так, чтобы он перестал так смеяться? Это же просто невыносимо! Что с ним?

— Он не в своем уме, леди, — терпеливо объяснил ей врач.

На часах было пять минут восьмого.

— А что в этой коробке? — спросил коп и небрежно пнул ее ногой.

Коробка легко заскользила по полу, увлекая за собой часы.

— Ничего, ответила Фрэн сквозь рыдания, слыша не прекращавшийся ни на минуту смех Стэппа. — Просто пустая коробка. Мы в ней храним удобрения, но я забрала их, чтобы удобрить землю для цветов. Я… я хочу развести их у задней стены нашего дома.

Убивать, так сразу!

Попадается тот, кто колеблется

Как-то ранним чикагским вечерком Брэйнс Донливи решил проведать своего дружка Фэйда Уильямса. По этому случаю он надел плотно облегающее темно-синее пальто, надвинул шляпу на брови и засунул в кобуру под мышкой револьвер 38-го калибра. Было ветрено, и без любой из этих вещей он вполне мог простудиться, особенно без последней.

Он и Фэйд были знакомы много лет. Они так много знали друг о друге, что им просто необходимо было быть лучшими друзьями, поэтому револьвер 38-го калибра был взят не из предосторожности, а по привычке. Если уж быть откровенным, то Фэйд — это не настоящее имя этого джентльмена. Хотя он и был известен своей способностью исчезать, словно растворяться в воздухе на довольно продолжительное время, он получил эту кличку[2] вовсе не поэтому. Ее позаимствовали из одной азартной игры в кости, за которой можно приятно провести время. В ней выражение «фэйд» означало, что один из партнеров отвечает на ставку другого такой же ставкой, иными словами, старается не подвергать себя особой опасности.

Но Фэйд вообще-то не играл в кости, у него были другие способы заработать крупные деньги. Он был полупрофессионалом по части устройства ложных алиби и всяких других делишек. Хотя его ловкие проделки в зависимости от времени, места и обстоятельств приносили ему неплохие деньги, он ревностно оберегал свой статус любителя: его имя не значилось в телефонной книге, и он не имел вывески, которая бы рекламировала его услуги. К нему нельзя было прийти просто так, с улицы, но если Фэйд вас знал, то, заплатив ему приличную сумму, вы выходили от него с алиби, аккуратно оформленным на оберточной бумаге. Слишком уж частое появление его в качестве свидетеля, помогавшее выпутаться некоторым личностям, «по ошибке» обвиненным в преступлениях, заставляло правосудие временами с подозрением коситься на него.

Но тем не менее положение Фэйда было вполне устойчивым, и иметь с ним дело почти означало заранее купить себе право неподсудности. Вот почему Брэйнс Донливи и направился к нему сейчас, замыслив убийство.

Однако Брэйнсу было противно, когда подобные дела называли своим именем. Для него это было просто «рассчитаться». Слово «убийство» подходило другим людям, только не ему. Насколько он знал, ни один из полудюжины людей, что были на его счету, не был в ладах с правосудием. Он никогда не убивал ради того, чтобы убить, не убивал даже из выгоды, он делал это только тогда, когда у него возникало сильное чувство недовольства кем-то.