Убить зверя - [17]

Тем не менее, заканчивать работу он не стал. На верстаке так и осталась стоять некая безликая женщина в какой-то странной одежде, похожей на одеяние древнегреческих матрон. Он изобразил ее в движении, с протянутыми вперед руками, будто она в полном отчаянии кого-то звала.

Старик, глядя на свое творение, долго сидел в задумчивости, не решаясь приступить к финишной отделке складок одежды и проработке мелких деталей. Что-то мешало ему взяться за резец – некий тревожный импульс, вызывающий беспокойство и непривычное волнение.

Наконец, не в силах справиться с охватившим его возбуждением, старик переоделся в чистое и вышел из дома. Ему почему-то срочно захотелось очутиться среди толпы, чтобы растворить в людском водовороте нежданно посетившие его сомнения и непонятные предчувствия…

Подкова бурлила. Когда старик начинал свой "бизнес", толчок был диким, неупорядоченным.

Всевозможные товары, в том числе и продовольственные, валялись прямо на земле, на разнокалиберных и разномастных подстилках. Буйное племя мелких коробейников ссорилось из-за фартовых мест едва не каждый день, как стайка воробьев за хлебную корку. Доходило и до драк. Старик в таких стычках участия не принимал; обычно он приходил позже, чем все остальные, и занимал свой квадратный метр асфальта где придется. Наверное, потому и сумел сохранить со всеми торговцами пусть не дружеские, но ровные и уважительные отношения. Он понимал, что отнюдь не страсть к наживе выгнала на улицы города этих уже далеко не молодых людей. Они изо всех своих оставшихся сил пытались выжить в том вселенском бедламе, что обрушился на их седые головы под закат жизни. Старик на собственной шкуре испытал, какими нечеловеческими усилиями достаются уличным торговцам их нищенские гроши. Ведь работать нужно в любую погоду, и никому нет никакого дела, что в слякоть у тебя ноют кости, от мороза не греют и две фуфайки, а в летнюю жару тебе вообще нельзя сидеть на солнцепеке, потому как зашкаливает давление.

Теперь на Подкове все было по-иному. Асфальт расчертили на квадраты, торговцев заставили разложить товары на переносных столиках, некоторые разжились даже легкими палатками и яркими разноцветными тентами. Толчок стал гораздо чище, ухоженней и солидней, чем в прежние времена.

Но была и другая, теневая, сторона всей этой чинности. Если раньше, на заре "капитализации", товар принадлежал самим продавцам, то сейчас почти все они были на поднайме у крепких коротко остриженных парней, которыми руководил какой-то Череп.

Первым, кого увидел старик еще на подходе к Подкове, был Гуга, полунищий, полуюродивый. Правда, старику казалось, что тот просто косит под придурка – чтобы не платить дань крутолобым "быкам" и милиции. Его били, сгоняли с места, сажали в каталажку – не на долго, для острастки – даже пытались воткнуть в психушку (но там Гугу не приняли, посчитав чересчур буйным – кому нужны лишние неприятности?), однако он оказался твердым и несгибаемым, словно какой-нибудь революционернародоволец. Помучившись с ним полгода, и та, и другая власть махнули на Гугу рукой и оставили в покое.

Так Гуга стал, пожалуй, единственным городским нищим, оставшимся вне поля зрения всех подпольных и официальных мздоимцев.

– Палыч! – вскричал Гуга, радостно скаля крупные зубы. – Пгишол! Д-давно не видегись…

В отличие от других нищих, Гуга был одет в достаточно чистую, хотя и изрядно поношенную одежду. И все равно ему подавали больше всех. Наверное, он пользовался популярностью, как своего рода живая достопримечательность Подковы. А возможно, прохожих привлекали его огромные голубые глаза, в которых навечно застыло выражение детской наивности и непосредственности.

Поздоровавшись с Гугой, старик вручил ему резную деревянную чашку для подаяний – подарок на день рождения. Он не знал точно какого числа произошло это событие, но месяц помнил. Взволнованный до слез нищий еще долго что-то лепетал вслед, прижимая к впалой груди любовно сработанную вещицу.

– Палыч, привет! – здоровенная бабища, которую звали Грачихой, с такой силой тряхнула его руку, что старик поторопился выдернуть ее из широко потной ладони торговки, вполне обоснованно опасаясь возможности стать временно нетрудоспособным. – Ты мне обещал блюдо? – она сразу взяла Егора Павловича на арапа. – Обещал! Где блюдо? – это слово она произносила с ударением на последнем слоге. – Не боись, я заплачу. Но, конечно, в пределах…

Грачиха трещала без умолку. От ее грубого звучного голоса временами в ушах закладывало. Старик готов был бесплатно отдать Грачихе блюдо, если бы оно у него имелось. И тем не менее он не торопился распрощаться – эта гром-баба была ходячим сундуком новостей Подковы и ее окрестностей. -… Вчерась что было, что было! – Теперь вместо руки Грачиха схватила Егора Павловича за отворот куртки, будто опасаясь, что он сбежит. – Понаехало всяких ментов – страсть сколько. И омоновцы, и налоговая полиция, и еще какие-то… Трясли нас, как дурак не созревшие груши. Искали левую водку. Закон новый вышел, чтобы продукт был с этим… сер-ти-фи-ка-том, – слово она произнесла по слогам и с явным отвращением. – И чтобы продавался только в магазинах. Во гады! У трудового народа последнюю копейку отбирают. На жвачках да "сникерсах" и на хлеб не заработаешь. Мало им, пидорам, что с наших сберкнижек деньги заначили, они хотят еще и по миру всех пустить… – тут Грачиха так круто завернула, что от ее матерка даже вспорхнули воробьи, до этого бесстрашно сновавшие едва не под ногами у прохожих.