Но Лайма ничего на это не сказала. Только внимательно посмотрела туда, куда и Ольга, и, смущенно улыбнувшись, прижалась головой к её плечу. У неё были мягкие шелковистые волосы.
А потом Лайма, словно почувствовала разницу, словно уловила желание Ольги слиться с ней и попыталась убежать. Перед свадьбой покрасилась в другой цвет, черный, сделала более короткой стрижку, сменила губную помаду и цвет теней.
Теперь она не хотела походить на неё! Ни в чем.
«Ах, Лайма, Лайма, — думала Ольга. — Ты никогда ничего не имела своего, всегда принадлежала кому-то, и однажды захотела вырваться из силков, попытавшись сама стать собственником. Но не так-то просто изменить характер, сломать привычку. Вот что убило тебя, а вовсе не какая-то там супружеская измена. Но и я не подарок, каюсь. В этом была и моя вина. Я превратила тебя в зверька в клетке, расставила силки, не желая терять тебя, Лайма. И даже с Сергеем, своим давним приятелем Сергеем, свела тебя, может быть, поэтому»…
Неожиданно Ольга спохватилась. Она ведь не узнала, есть ли в Пырьевке церковь! Может, её там и нет? Ольга ощутила сильное желание исповедаться. Носить в себе всё, она чувствовала, ей уже не под силу. И хотя слабо верила, что кто-то может ей помочь, становилась все больше уверенной, что без этого не обойтись, что так надо, что покаяние будет единственным условием того, что смерти Лаймы и Сергея ей простятся.
Ольга вышла в коридор. Ни души. Направилась к выходу. В холле за столом, уткнувшись в тонкую книжицу, сидела дежурная, низенькая, плотная толстушка с пухлыми пунцовыми щеками, заступившая, очевидно, на ночь. Ольга тихо поздоровалась с ней и спросила, есть ли церковь по дороге на Лыково.
— Есть, — ответила дежурная, оторвавшись от книжки. — В Рокатово. А что? — уже с любопытством уставилась она на Ольгу. Ольге это мало что говорило.
— Да так, ничего. А как далеко от Пырьевки? — спросила она.
— Да почти рядом. Пырьевка — следующий поселок за Рокатово. Вам там что-то надо?
— Да нет, я, собственно, к знакомым, в Пырьевку.
— А-а! — понимающе протянула дежурная, не спуская с Ольги любопытного взгляда.
Ольга вернулась в номер и снова прилегла на кровать, уставившись в противоположную стену.
«Это хорошо, — думала она, — что есть церковь». Она обязательно заглянет в неё.
Голоса за окном стихли, и Ольга уснула.
Ей снился огромный сад, множество невысоких раскидистых деревьев. Кажется, яблонь. Плодов на них не было, и листья, блеклые, потемневшие до черноты, сохранились не везде. Сад был запущен. Длинные корявые ветви переплелись и тяжело клонились к земле. Между деревьями трудно пройти: мешают ветки, но Ольга упорно продирается сквозь них.
Вдруг что-то зацепилось за её пальто. Она обернулась, чтобы взглянуть, и увидела, что сад исчез и она находится в огромном сарае, доверху набитом сеном. Вокруг полумрак, сырость и почему-то запах тлена. Ольга нервничает, отступает к двери сарая, чувствуя, что кроме неё в нем есть еще кто-то, кого она не видит. Страх обволакивает, она продолжает пятиться и вдруг оступается, падает навзничь и… просыпается.
Яркое солнце светит ей прямо в глаза. Пора отправляться в дорогу.
В семь утра, как планировал Михайлов, выехать с Горюновым им не удалось. Подвел «Москвич». Куда-то пропало зажигание.
— Ничего не пойму, — разводил в отчаянии руками Горюнов. — Еще вчера ездил, все было нормально.
— Ладно, — махнул рукой Михайлов, — жду тебя в горотделе. Надеюсь, не долго будешь копаться.
До горотдела от Горюнова рукой подать. Михайлов пошел не торопясь, чтобы побыть немного одному, собраться с мыслями.
Парк, мимо которого он шел, печально провожал его взглядом. Среди деревьев нет-нет да и мелькали беззаботные бродяги. Скамейки пустовали, ни крика, ни визга, только шелест листвы от внезапно налетающего ветра да перехлест голых ветвей где-то вверху, в глубине не совсем еще осыпавшихся крон.
Ничего не клеилось в этом деле. Кому нужна была смерть Кравченко? Ракитиной? Не было, казалось, никакого мотива. Его отказ продолжать с ней отношения может только возмутить вспыльчивую женщину, но никак не довести её до убийства. Отец Лаймы? У него больше всего поводов лишить зятя жизни: тот стал виновником гибели его дочери, причем дважды, так как почти всякий горячо любящий отец воспринимает замужество своей дочери как гибель. Отец Лаймы был против её замужества. Вот почему на свадебных фотографиях его нет. Самоубийство Лаймы еще больше увеличило недовольство, переросшее в откровенную ненависть. Теперь остается выяснить, как он это сделал. Выходит, как ни крути, а ехать в Пырьевку необходимо.
Михайлов поднялся на второй этаж горотдела, вошел в кабинет Горюнова, сел за свободный стол, раскрыл дело, заново начал пересматривать бумаги. Дошел до фотографии Ракитиной. Что-то всё-таки знакомое проступало в её чертах. Михайлов не мог только понять — что.
Зазвонил телефон. Михайлов снял трубку.
— Товарищ майор, — послышался в ней голос дежурного. — Горюнов ждет вас внизу. Машина на ходу.
— Спасибо, — сказал Михайлов, — сейчас спущусь.
Еще раз посмотрел на фотографию.
«Наверное, показалось», — подумал он и убрал дело в сейф.
