Убить перевертыша - [11]

— Цицерон, ты бы попроще как-нибудь.

— Непонятно?

— Без рюмки не разобраться. — Маковецкий торопливо разлил водку по рюмкам, и руки у него почему-то дрожали. — Выпьем за мудрость нашего поколения, рождавшего таких вот быстрых разумом Невтонов.

— Я говорю серьезно.

— А когда ты говорил несерьезно?

Выпили, закусили, помолчали. Быстро темнело. Погасло небо, затянутое к вечеру облачной вуалью, погасла вода в озере, и огонь костра становился все более домашним, притягательным. Мир сжался до этого пространства, до этих мыслей, страстно высказываемых Мироновым. Ничего нового не было в его словах — каждый не раз думал о том же, — но собранные вместе, оголенные, эти мысли отзывались болью, руша что-то стабильное в сознании, надежное, от чего не хотелось отказываться.

Мурзин с интересом наблюдал за Мироновым. Таким он его не знал взвинченным, нетерпеливым. Видно, доканали его чрезмерные знания о тайнах мира сего.

— По-моему, ты хотел еще что-то сказать.

— Други мои дорогие, — обрадовался Миронов. — Да нынче сколько ни говори, все мало. Вот талдычат: победил, дескать, капитализм. Чепуха. Побеждает тот, у кого в руках средства зомбирования масс, особенно телевидение. И если мы хотим чего-то добиться, то сделать это можно, лишь используя те же средства. В нужный момент нужно дать такую информацию, от которой завопят все. Потом опомнятся, постараются заболтать или замолчать, но будет поздно.

— Любую заболтают, — уверенно сказал Маковецкимй. — Или докажут обратное.

— Доказывать — значит, саморазоблачаться.

— Нужны документы. У тебя они есть?

— Я знаю, где они есть. В бывшей ГДР была неплохая разведка.

— Вся госбезопасность ушами прохлопала, и только ты…

Маковецкий вдруг насторожился, прислушался. Стояла тишина, какая редко бывает возле озер. Где-то плеснулась рыба, что-то прошуршало в вершинах сосен, упала шишка или ветка, тихо шелестел, потрескивал костер.

— Что-то послышалось, — сказал он и встал. — Пойду донки проверю.

Оставшиеся долго сидели в молчании. Мурзин думал о том, как беспощадное время, не спросив, ломает людей. Весельчак, великий страстотерпец от университетских премудростей, умевший ночами просиживать над учебниками, Алеша Миронов стал раздражителен и нетерпелив, добродушный до слюнтяйства Олег Маковецкий превратился в хитрого и, похоже, злобного человека. Укатали Сивку крутые горки? Какие? Спросить бы про искусы и бури, пережитые каждым. Да как спросишь? Не принято выкладываться, даже если все позади и ты уже на пенсии. Теперь вроде и запретов никаких нет, а привычки остались, и не переломить их.

— Так как насчет всей госбезопасности? — спросил Мурзин.

Миронов охотно отозвался.

— Где она нынче, госбезопасность? Не разогнанная контора, а система, которая должна бы существовать всегда. Состояние госбезопасности критическое. Нет надежных границ, общественно-политический строй в стране не определен, Конституция, принятая меньшинством населения, нелегитимна. Проводится антинациональная политика, направленная на развал армии, разведки, контрразведки, институтов внешней политики, оборонного комплекса. Если это не предательство, то что же тогда? И если это не предмет для внимания чекистов, то кто такие чекисты?

— Где они теперь?..

— Это ты зря. Не все разбежались. Мы недавно собирались, поговорили, выяснили…

— По случаю Дня чекиста? Мы тоже собирались, тоже поговорили, а весь результат — ящик пустых бутылок.

— И никаких выводов не сделали?

— Ну, как никаких? Высекли себя задним числом, говорили, что надо бы кое-кого прищучить, осудить хоть бы общественным судом. За измену Родине. Да как прищучишь? Нужны факты, документы нужны, а они ныне вне нашей досягаемости.

— Я же говорю: есть документы.

— Так в чем же дело?

— Непросто их взять. Да и рискованно. Кое-кто ни перед чем не остановится, чтобы они не попали в руки таких, как мы.

— Вся наша жизнь — сплошной риск.

Миронов, все время говоривший наклонившись к костру, поднял голову. Лицо его от близкого огня казалось багровым.

— Выходит, договорились?

— Выходит.

— Я знал, что на тебя можно положиться. Приедем в Москву, я тебя кое с кем сведу.

— А Олега?

— Там видно будет.

— Ты ему не доверяешь?

— Секреты живут, пока о них знает один, максимум — двое.

— Чего ж ты нам обоим-то головы морочишь?

— Извини, брат, истосковался я по друзьям. Вся жизнь — только деловые отношения… А куда Олег-то подевался? Оле-ег! — позвал Миронов, не вставая.

Ответа не было, и он вскочил.

— Оле-ег!

— Чего? — послышался откуда-то глухой, вроде как придушенный голос.

— Ты не утонул? Иди сюда.

— Я подышу.

— У него, видать, астма, — сказал Миронов. — При астме врачи велят сидеть у воды.

Мурзин широко зевнул.

— Сморило что-то, воздух, что ли?

— Ложись да спи. Хоть вот тут, прямо на траве.

— Боюсь задницу простудить. С моим простатитом тогда пиши пропало. Пойду в машину.

— А я посижу. Когда еще придется так вот, у костра?

Спать в машине было неудобно, хотелось вытянуться, но места для ног не хватало, приходилось лежать согнувшись. Пока устраивался, разогнал сон. Хотел вернуться к костру, да уже лень было вставать, так и лежал, прислушиваясь к тишине, думал о том, очевидном, разбередившем душу.