Убить Бобрыкина: История одного убийства - [8]

Приподнимая кружки, мать стерла липкие овалы со стола, и было в кухне тускло, темно, будто света никогда не зажигали в ней. На табуретку встала, придерживая угол у стены, кряхтя, вскарабкалась на стол носками шерстяными, скрипя столешней, лампадным маслом залила фитиль, поправив ласково на полочке образник. Перекрестясь на угол, пошатнулась было, но не упала все же, не сломала шею. Скарабкалась обратно, стала пол мести, и отогнув клеенку зло сказала:

— Опять без тапок, паразит… хоть кол теши!

Он вздрогнул, подобрал колени, ногами под клеенкой шаря, вспомнил, что мать велела тапок не снимать, и под клеенкой, где никто не видит — тоже, а если снял, то вверх подошвами поставь, вот так! Не как бес на душу поставил, а буквой «Т», а так как ты, по всем углам кидаешь — к потере роковой, и скорой смерти выйдет…

— Умру! Дождешься у меня, — пообещала мать и веником ударила внизу, за пятки.

Шишин поперхнулся, не допив компота, встал и вышел. В комнате своей поставив тапки буквой нужной у полога, сел ждать, когда она войдет проверить, как дела. Она вошла уже умытая, с свечей в руке зажженной, и, увидав, что правильно на этот раз составил тапки, не привязалась, а перекрестив углы по комнате прошла, читая отходную, вышла. Шишин наклонился, быстро тапки развернул, и развернув довольный накрылся одеялом и уснул…

— Саня! Саня! Иди скорей, я нарядилась! — во сне услышал он, и глаз не открывая, встал с кровати и пошел…

Из проволоки медной плела Танюша бантики, браслеты, вплетая в меди разноцветный бисер, невестой наряжалась и звала…

Нарядится невестой, и зовет с балкона: «Саня! Саня! Иди скорей, я нарядилась!» Шишин встанет, и идет.

— Зажмурься! — говорит Танюша, — я завяжу глаза, а ты иди не разжмурясь, пока я не скажу.

И он зажмурится, и ждет, сопя, пока она глаза ему завяжет. И бегают мурашки по затылку, щекотно дышат в шею, в щеку, в ухо облачка смешков, янтарный мятный леденец звенит. И земляничным мылом пахнут быстрые Танюши пальцы. Щекотно носу от повязки и чудно, и тоненькой полоской свет за тапочки сочится.

— Иди! — он снова топает за ней с закрытыми глазами и сопит.

— Стой! — и остановится, и ждет, что нужно дальше.

— Теперь вертись! — она ему, и он переступает, опасливо, чтоб не наткнуться, не стукнуться, не уронить, и не упасть.

— Быстрей! — велит она, — быстрее ковыляет Шишин, но не так, чтобы совсем уж развинтиться.

— Еще быстрее! — она опять ему, и слышно, как нетерпеливо мятный леденец во рту звенит. А Шишин вдруг замрет, опустит руки и стоит, хитрит, когда Танюша сама его раскружит…

И раскружит неповоротливого Шишина Танюша, размотает, и снова будет Шишину щекотно от мурашек: всё щекотно, всё смешно вокруг, как в карусели — всё смешно и быстро, качается туда, назад; как на качелях — небо-лужа, лужа-небо… птица-мячик.

Всё закружится, все вспыхнет, сдернет с глаз она повязку, скажет: Разожмурь!

И Шишин, разожмурившись, моргает, но кроме света ничего не видно. Ничего.

А только свет.

И карамелью мятной свет пахнет в комнате ее, и монпансье в жестянке, что нитками к карманам прилипают, только положи и не отлепишь, ирисками, лакрицей, леденцами. … И сохнут ландыши на подоконнике в стакане, и за окном не небо кажется, а небеса.

Из света в белом платье подвенечном стоит она, и волосах венок цветов бумажных, таких, как на Христово Воскресенье мать в кулич втыкает, на запястьях медные браслеты в проволоках бисер разноцветный. Всё кружится! Всё мелькает! Скачут по салатовым обоям солнечные зайцы, золотые пчелки в лучейках жужжат, и широко распахнуто балконное окно…

— Красивая я, Саня?

— Красивая… — глаза опустит, на пол смотрит, морщит нос…

— Саня! Саня! Иди скорей, я нарядилась! — во сне услышал Шишин, и глаз не открывая, встал с кровати, и пошел…

Был у Танюши день рожденья, в третий день апреля.

В белом фартуке нарядная Танюша конфеты в честь рожденья в классе раздавала, горстями высыпая всем на парты. Мишки, белочки, ириски, театралки… как бывают в сундучках жестяных, на утренниках новогодних, когда чего не загадаешь только Дед Морозу, а он одни конфеты только в сундучках дает…

В окно сочилось солнце. В конвертах приглашения на праздник раздавала Таня, не всем, а тот кому конверт протянет — тот и рад. Кому же не протянет приглашенья, с тем она не дружит, а с кем не дружит Таня, тот без приглашения дураком сиди.

Стоял в Танюшином буфете, бледно розовый сифон, который из воды как в автоматах делал минералку. Из бутылки в минералку Танюша желтого сиропа добавляла, как мед густого. Шишин пробовал. Он знал, что вкусно. «Наверно, газировка будет», — думал он, ему хотелось тоже получить конверт на праздник.

Приглашение.

Саше Шишину от Тани.

Улица Свободы 23.

— Господи спасибо, унесло заразу! — крестилась мать, за тетей Люсей закрывая дверь. — Не загостится добрый человек в чужом дому. Не загостится, совесть знает. Без приглашенья черти только в гости ходят, бездельники, и невоспитанные люди. Дармоеды. Нет дел других у них, у паразитов, чужое время на свое переводить, по людям шныть. Объедь людей. Придет, рассядется, трещит, трещит… как свищ. И дай господь до ужина её спровадить. Нет! так и будет, будет! квашней сидеть, с обедни до вечерни, покуда отходную дьяк в колокола не зазвонит. Все съест, что перед ней поставишь, съест и ждет, чума такая, когда еще рябиновки нальют. Алкоголичка! — объясняла мать. — И ты мне чтобы по гостям не шастал, чтоб не шастал! Понял? Знаю я тебя. Не звали — не ходи. И позовут — подумай. Может так позвали. Не чтоб пришел, а так, что неудобно было не позвать. Подумай трижды, чем в дверь другим звонить. А после третьего в четвертый раз подумай. Не для того перед тобой закрыли люди дверь, чтоб ты в нее звонил, и шастал туда сюда, чужие чаи пить.