Убиенная душа - [12]

Слово «революция» прозвучало несколько раз так, как будто произносилось на­меренно. Оба коммуниста ясно ощущали эту неестественность. Брегадзе и Берзин тоже разговорились. В конце концов слово «революция» стало повторяться так часто, что Леван не выдержал и воскликнул:

— Ради всего святого, объясните мне наконец, как понимать эту революцию?

— Вам этого все равно не понять,— ответил ему Брегадзе рассерженно.

— Что? — вскричал Леван в бешенстве.

Тамаз заметил, что произошло нечто, и бросил предостерегающий взгляд на Ле­вана, однако чувство негодования охватило и его самого и он бросил вызов со своей стороны:

— Что же это, в самом деле, за революция, если ее так трудно понять?

В тоне Тамаза была ирония. Берзин почувствовал это. Теперь разговор продол­жался уже на русском языке, и Берзин тоже ринулся в атаку:

— Революцию трудно понять не революционеру.

— Согласен. Тогда объясните мне лишь одно: вы до этого изволили заметить, что в России многие писатели поняли революцию. Позвольте спросить вас, многие ли из них были революционерами?

— Гм, гм... Количество трудно назвать... Я полагаю, что их немало.

— Настоящих революционеров?

— Гм, гм... Настоящих, может быть, и немного, но...

— Хорошо, не будем об этом спорить... Я хотел бы знать вот что: не могли бы вы вспомнить какой-нибудь художественный образ, в котором какой-нибудь, москов­ский писатель или поэт пластически выразил бы идею революции?

— Таких образов столько, что просто трудно вспомнить что-нибудь конкретное.

— «Двенадцать» Александра Блока! — крикнул кто-то из поэтов.

— Я не верю в революцию, во главе которой шагает Христос,— отрезал Тамаз. Затем он снова обратился к Берзину: — Я хотел бы, чтобы вы показали мне подлин­ное, безо всяких прикрас лицо революции.

Берзин заметно смутился. Он хорошо знал современную литературу и знал, ко­нечно, немало образов, символизировавших идею революции, но как раз теперь он не мог вспомнить ни одного. Чувствовал, что этого раздраженного человека ему ни в чем не убедить, и решил изменить тактику. Сделал вид, будто проиграл спор, и задал Тамазу коварный вопрос:

— А может быть, вы сами назовете какой-нибудь образ?

Тамаз поддался на уловку и ответил, не задумываясь:

— Я знаю один эпизод, но не из литературы.

На мгновение Тамаз забыл, что он хотел заставить именно Берзина привести какой-нибудь пример из литературы, но образ революции, который теперь пришел ему на ум, захватил, опьянил его. Он чувствовал неодолимое желание непременно сейчас рассказать о нем.

— Скажите, пожалуйста, и что это за эпизод? — произнес Берзин примиритель­ным тоном. Другие присоединились к Берзину.

— Это история одной лошади,— сказал Тамаз.

— Опять лошадь,— сказал кто-то насмешливо.

— Это, наверно, потомок саакадзевского коня,—язвительно прошептал Брегадзе.

— Тихо! — потребовали все.

И Тамаз начал свой рассказ:

— В Полтавской или Воронежской губернии бушевала революция. В одной дерев­не восстали все: стар и млад, мужчины и женщины. Вооружившись дубинами, то­порами, лопатами, ружьями, они напали на усадьбу помещика, который с семьей успел скрыться. Разъяренные крестьяне ворвались в помещичий дом и начали опу­стошать его. Все, что попадалось под руку, они уничтожали. Любая вещь вызырала у них ярость. Поражало то, что лишь немногие присваивали себе какую-нибудь цен­ность; почти все были охвачены манией разрушения. Одна группа крестьян направи­лась в барскую конюшню. Они взломали запертую дверь и ворвались внутрь. Лошади перепугались. Крестьяне вывели из конюшни бедных животных. Среди них выделя­лась одна лошадь: белой масти, без единого пятнышка, стройная, нервная. Все в ней олицетворяло собой радость земли, каждый мускул словно налит солнечным светом. Ее глаза искрились. Лица крестьян помрачнели. На мгновение они застыли перед этим чудом. Кто-то из крестьян дернул лошадь за поводок. В ответ на грубый рывок лошадь встала на дыбы. Толпа молчала, затаив дыхание. Вдруг кто-то дико закричал: «Да она же породистая!» Другой повторил за ним: «Породистая!» Затем то же са­мое выкрикнул третий, за ним четвертый, пятый... И вот уже вся толпа сбивчиво заорала: «Породистая! Породистая!» В этом крике слышались ярость и ненависть; рассвирепевшая толпа рвалась вперед, не зная, куда и зачем. Руки крестьян беспре­рывно двигались, на устах застыл крик, в уголках рта пенилась слюна. Казалось, толпа ждет чего-то. Вдруг лошадь как-то странно заржала, словно ужаленная змеей, вздыбилась, рванулась и понеслась. Крестьяне побежали за ней, вне себя от бешен­ства. Лошадь чувствовала смерть, преследовавшую ее по пятам, и мчалась во весь сшор. Крестьяне подогнали ее к плетню и окружили. Лошадь уже готова была пе­рескочить через плетень, но в последний момент один из крестьян успел схватить ее под уздцы; лошадь прянула и повисла передними ногами на плетне. Она дрожала всем телом. Кто-то дико заорал: «Содрать шкуру с проклятой скотины!» «Содрать с нее шкуру!» — стали вторить другие, поддержав это требование. В конце концов вся толпа дружно заорала: «Содрать с нее шкуру!» В крике толпы сквозили страх и ненависть. В мгновение ока были выхвачены ножи, косы, серпы. Крестьяне обезумели. «Поро­дистая! Породистая!» — снова завопила толпа, завопила так пронзительно, словно боя­лась чего-то и хотела ревом подавить обуявший ее страх. С лошади живьем содрали шкуру,— закончил Тамаз, весь пылая.— Это и есть пролетарская революция.— И вдруг, будто вспомнив о чем-то, тихо добавил: — В этой лошади народ узрел символ эксплуа­тации, дал волю гневу, копившемуся столетиями. Вот это и есть кровавый образ ре­волюционной мести.— Взволнованный Тамаз умолк и сел на свое место,