Убежища! - [3]

— Успокойся, Клив. Сделай глубокий вдох, это помогает. Проблемы, с которыми сталкивается ваше время, мне известны, может быть, даже лучше, чем тебе. Я изучал историю в школе, а теперь, оказавшись в две тысячи сто девятнадцатом в качестве посла из следующего столетия, вижу все собственными глазами. Я прекрасно понимаю, насколько взрывоопасна философия менделистов. И, поверь, сочувствую вам всем сердцем. И тем не менее, Клив, ты важный правительственный чиновник, а не человек с улицы. Две тысячи сто девятнадцатый преодолевает социальные последствия утробной чумы, и для две тысячи сто девятнадцатого это выглядит так, как будто ничего на свете важнее нет. Но две тысячи сто девятнадцатый — всего лишь капля в ведре истории. И то же самое, если уж на то пошло, — добавил он со всей прямотой, — относится к две тысячи двести девятнадцатому, моему собственному времени. Придерживайся своей позиции, доверяй своему уму и старайся глядеть на вещи в перспективе.

Государственный секретарь погладил лысину.

— В какой такой перспективе?

— Вот тебе пример. Возьмем англичанина среднего класса, скажем, богатого торговца. Во времена Тюдоров он поддерживал усиление власти короля, абсолютной монархии, мощного центрального правительства — то есть его позиция шла вразрез с интересами того, кто стоял непосредственно над ним, феодального барона, допустим. Спустя столетие, когда дворянство выродилось во всего лишь придворную декорацию, праправнук этого торговца сражался с абсолютизмом Стюартов зубами и когтями, настойчиво повторяя, что люди имеют право выбирать себе королей и что любое диктаторское правительство заслуживает лишь того, чтобы его свергнуть.

А еще сто лет спустя, при Георге III из Ганноверской династии, праправнук этого второго, глядя через Ла-Манш на Францию и видя, как простолюдины, круто обойдясь со своим королем, полностью загубили индустрию, банковское дело и коммерцию, выражал ханжеский ужас перед убийцами и настаивал на принятии законов, усиливающих центральную власть и сдерживающих революционные настроения.

— Суть, как я понимаю, в том, — сказал государственный секретарь, — что общественные ценности, по большей части, обусловлены временем, местом и текущей политической обстановкой. Это ты называешь перспективой?

— Совершенно верно, — ответил посол.

Лысый собеседник посла вперил в него сердитый взгляд:

— Хотелось бы мне не принимать всего этого близко к сердцу. К сожалению, в памяти всплывают все известные грязные слова, стоит мне выйти из себя. И приходится... Послушай, Дон, мне очень мало что известно о две тысячи двести девятнадцатом — что для вас важно, что священно, чего нельзя касаться. Правила вашей организации запрещают давать нам ясную картину твоего времени — и ты из тех людей, которые умеют держать язык за зубами. Но, черт меня побери, я отдал бы лобную долю своего мозга за то, чтобы посмотреть, как ты повел бы себя, если бы на твою дубовую шею свалился какой-нибудь Генри Гроппус из двадцать третьего столетия, со своим будущим эквивалентом полигамии.

Надо полагать, ты стал бы с ним разглагольствовать о перспективе. Я же не собираюсь больше ходить вокруг да около. Хватит истории, хватит философии. Наше правительство не продержится и недели, если мы позволим менделистам обманывать людей, проповедуя свой порочный вздор, позволим хотя бы одному из них действовать в открытую. Мне очень неприятно, что дело оборачивается таким образом, Дон, но этот человек самый что ни на есть подлый преступник. Ты должен выдать его нам.

Спокойно улыбнувшись, посол из 2219-го сказал:

— Повторяю: он преступник в вашем понимании. И еще раз повторяю: я должен изучить ситуацию. Он сбежал из тюрьмы; за ним гналась толпа линчевателей; он укрылся в нашем посольстве, то есть на территории Соединенных Штатов две тысячи двести девятнадцатого года, на которую распространяются законы нашего времени. Не разговаривай со мной таким тоном, словно я мальчик посыльный из твоего офиса, Клив.

— Преступник он и есть преступник, — раздраженно ответил его лысый собеседник. — Этот преступник должен быть отдан в руки правосудия. Я прошу тебя об этом и официально, и неофициально. Следующий шаг — мы присылаем вам формальное требование о выдаче. А вслед за тем... ну, мне не хотелось бы делать этого, но я сделаю.

— Мне тоже не хотелось бы, чтобы ты сделал это, — спокойно и мягко сказал посол.

Их взгляды встретились. Государственный секретарь развел руками.

— Ну, нет так нет, — пробормотал он и отключился.

Додсон и Гроппус терпеливо дожидались за дверью. Посол впустил их, внимательно разглядывая бородатого гостя.

Великаньего роста, с густо заросшим лицом и лохматыми бровями, с хорошо развитой мускулатурой, он стоял перед послом, одеревенело вытянувшись, словно кадет, только-только прибывший в военную академию. На вид ему было лет сорок.

Глаза у него были кроткие, извиняющиеся, без малейшего намека на фанатизм. Если слишком пристально смотреть гостю в лицо, веки его начинали подрагивать. Самой беспокойной частью тела пришельца были руки. Даже в моменты относительного спокойствия, когда он слушал или о чем-нибудь размышлял, они безостановочно двигались, делая плавные подчеркивающие жесты и тем самым выдавая в нем человека, привыкшего убеждать других.