У Земли на макушке - [12]

Алла продолжала говорить, отрешённо глядя в глубь фюзеляжа пустыми глазами. Наверное, перед ней на экране памяти мелькали бесконечные кадры, навсегда запечатлевшие самые тяжёлые в жизни двадцать пять километров. Я механически записывал рассказ и думал о человеческом мужестве. Каким показателем можно его измерить? Слишком различны его проявления и субъективны мотивы, и даже сверхсовершенная электронная машина не даст ответа на вопрос, кто поступал мужественнее — Рихард Зорге или Ален Бомбар. И тот и другой ежесекундно рисковали жизнью во имя высших идеалов, и оба они достойны бессмертной славы. И рядом с ними можно смело поставить таких людей, как Георгий Седов и капитан Скотт, Рудольф Абель и Юлиус Фучик, подпольщиков Краснодона и безымянных героев, так и не сказавших ни единого слова в гестаповских застенках. Тех, чьё мужество проявлялось не на одно мгновенье, не короткой вспышкой, в которой человек сгорал, становясь легендарным, а, подобно неугасимому огню, долго пылало, поддерживаемое могучей силой воли.

И я понял, что подлинное мужество — это прежде всего сила воли. Не упрямство, которое в конце концов можно победить логикой, а сила человеческого духа, обнаружить и проявить которую могут только обстоятельства. Внешние данные человека столь же мало характеризуют его мужество, сколько обложка — ценность книги.

Я видел в жизни многих людей, производящих большое впечатление своей мужественной внешностью. Среди них даже есть один былинный герой, который не побоялся в автобусе потребовать от хулиганов, чтобы они оставили девушку в покое. Но как бы он вёл себя на месте Аллы — не знаю. Быть может, шёл бы вперёд, сжав зубы. А может, хныкал бы на каждом шагу и требовал, чтобы его поддерживали или несли на руках. Не знаю.

Алла продолжала рассказ:

— За шесть суток прошли десять километров, и трудно рассказать про нашу радость, когда увидели море. Значит, шли правильно. Я уроженка Краснодара, не раз бывала в Сочи, но это замёрзшее и мрачное Чукотское море, все в торосах, мне казалось самым прекрасным и родным. Только здесь нас ждало такое разочарование, что руки опустились. Совсем над нами пролетели два самолёта. Мы прыгали, кричали, стреляли из винтовок — самолёты ушли. Было обидно до слез, словно не протянули руки утопающему… Только мы ошибались, увидели они нас. И наверное, вовремя, потому что сил у нас оставалось не идти, а ползти. Мы-то ещё могли, а Каргырольтен… Обмороженные, лица и руки в чёрных волдырях — думали, все… Очень обидно было не дойти, километров пятнадцать до Шмидта оставалось… Глазам своим не поверили, когда подошёл вездеход. Думали, бред начинается…

— Через три недели вышла из госпиталя, — закончила Алла, — и впервые взглянула в зеркало, раньше не хотели давать. Ну и ну, думаю, теперь тобой, Алла Николаевна, белых медведей пугать можно. Чуть в обморок от ужаса не упала: худая как палка, лицо распухло, все в тёмных пятнах, глаза — как после тяжёлых родов…

Алла испытующе посмотрела на меня. Я улыбнулся. Честное слово, я не обнаружил в её лице ничего такого, что могло бы перепугать белого медведя. Тридцатилетняя женщина, с быстрыми серыми глазами, на щеках — здоровый румянец; и лишь внимательный взгляд человека, знающего её одиссею, мог обнаружить на лице моей миловидной попутчицы слабые следы неравной борьбы с тундрой, пургой и морозом.

— Гм… — с улыбкой сказал я.

— Не «гм», а косметика, — поправила Алла, — теперь рассказывайте вы. Правда, что в Москве туфли на шпильках из моды выходят? А помаду какую покупают — бледную или поярче? Неужто не знаете? А юбки — до колен?

ГЛАДКО БЫЛО НА БУМАГЕ…

Воображение рисовало такую картину. В моей квартире сидят друзья-товарищи, болтая о том и о сём; идёт небрежный разговор, главная цель которого — убить время. И тут я между прочим, небрежно бросаю: «Как-то на острове Врангеля…» И все мгновенно замолкают. А я, великодушно поглядывая на окаменевших от уважения друзей, излагаю свои приключения. В такой ситуации можно нести любую, даже самую отпетую чепуху, и тебе будут благоговейно внимать. Потому что человек, побывавший на острове Врангеля, попадается не на каждом перекрёстке.

Но это, конечно, суета и томление духа. А на самом деле я мечтал познакомиться с Иваном Акимовичем Шакиным. Быть на крайнем северо-востоке и не увидеть Шакина — то же самое, что в Париже не сфотографироваться у Эйфелевой башни. Потому что Шакин — самая яркая достопримечательность острова Врангеля, человек, имя которого с умилением произносят директора лучших зоопарков мира, лорд-хранитель белого медведя и воспитатель его детей. Остров Врангеля славится этим зверем, и он находится у Шакина под строгим контролем. Иван Акимович знает своих медведей наперечёт, следит за их здоровьем и карает браконьеров таким штрафом, что их зарплаты долгие месяцы хватает только на папиросы. И нигде в другом месте белые медведи не чувствуют себя в такой безопасности, как на этом острове. Правда, каждой весной Шакин некоторых из них лишает родительских прав, но медведи знают, что их дети попадают в надёжные руки, что они получат хорошее воспитание и будут жить в достатке и тепле.