У водонапорной башни - [13]

ГЛАВА ПЯТАЯ На ячмене

— И чего ты все ноешь? Есть у тебя работа — ну и работай!

Кругом такой шум, что можно только кричать; да кричать и лучше — прокричишь фразу и быстро закроешь рот, чтобы уберечься от серой пыли, от которой остается привкус соломы. Говорить обыкновенным голосом можно лишь в короткие минуты передышки, когда машина уже нагружена…

По правде сказать, Жак не ожидал от Дюпюи такого резкого отпора. Он думал, что Дюпюи коммунист. Даже почти был уверен в этом. И потому ему не терпелось узнать мнение Дюпюи. А тот взял да и обрезал его, ничего толком не объяснив.

— Эй! Осторожней все-таки, гляди в оба!

Дюпюи вовремя предупредил Жака — над головой его повисла в нерешительности тяжелая ржавая бадья. Жак быстро отодвинулся. Впрочем, стоя по колено в сыпучем зерне, трудно двигаться быстро: движения становятся неуклюжими, словно у тебя на каждой ноге по пуду. Бадья шлепнулась рядом с Жаком.

Жак украдкой оглядел трех своих товарищей, с которыми нагружал бадью. Ему показалось, что они потихоньку хихикнули. Ясно, что когда человек с перепугу шарахается в сторону, вид у него не особенно внушительный. Но почему Дюпюи сказал «все-таки»? Уж не в насмешку ли? Ясно, что все они имеют зуб против него. А может, он сам все выдумал?.. Однако за последние дни эта мысль не давала ему покоя. Вот почему ему хотелось поговорить с Дюпюи.

Они вчетвером нагружали в углу трюма высокую бадью, равномерно подымая лопаты какими-то странными, веерообразными движениями: взмах шел за взмахом, как у ярмарочных силачей, когда, повращав над головой молот, они забивают колья, чтобы растянуть шатер бродячего цирка. Вторая бадья, в противоположном углу, спускалась прямо в середину кучи или чуть-чуть сбоку, словно ища людей, а затем медленно шла кверху, расплескивая груженное вровень с краем зерно.

— Поберегись!

— Эй ты, наверху! Чего ты там мудришь?

Стоп, бадья застряла на полпути. Описав широкий круг, она всей тяжестью своих девяти тонн с размаху ударилась о балку. Ну и махина! Звук удара отозвался по всем закоулкам огромного судна. Из накренившееся бадьи полилось зерно, высыпалось по меньшей мере лопат двадцать. Что он вытворяет, крановщик? За один только час четыре раза такое проделал. Из-за него нам одну и ту же работу дважды выполнять? Чего доброго, он еще бадью на нас опрокинет. С него станется! — Эй, ты, кто тебя работать учил? — Крановщик молча пожал плечами: я-то, мол, здесь при чем? Для вящей убедительности он даже показал на сигнальщика, очевидно желая пояснить, что в нем корень зла. Старик-сигнальщик весь побагровел от негодования и погрозил крановщику кулаком. Грозись не грозись, дед, кто тебя такого испугается? Ничего не поделаешь, теперь люди чуть что готовы лезть в драку, уж очень жизнь тяжелая стала.

Хозяева жмут, будь они прокляты, лишнего гроша не дают заработать, норму взвинтили — дальше некуда. Еще утром был об этом разговор с секретарем профсоюза Робером; грузчики остановили Робера на палубе, спросили его мнение. Он быстро сделал в уме подсчет и прямо заявил: «Вам и норму-то не выполнить. А уж о приработке и говорить нечего, ноги протянете. Надо соображать, ребята». А тут еще этот криворукий зерно рассыпает…

Четверке, грузившей в середине трюма, было все-таки легче. А там, где работал Жак, зерна оставалось не густо. Только лопатой приходится действовать. У тех зерна вон еще сколько. Можно спокойненько положить бадью на бок и толкать ее вперед руками, грудью, коленями, как попало. Через минуту бадья уж доверху наполнена. Именно они-то и двигали всю работу, хоть на том спасибо. А четверка Жака, если посмотреть со стороны, состояла при них чуть ли не в подметальщиках. Правда, первой четверке здорово достается — не всякий выдержит. Ведь там иногда по самую поясницу в зерно уходишь. Посмотрите-ка, что с Соважоном творится: до крови себе всю кожу расчесал, хорош он будет к вечеру. У некоторых докеров от малейшего прикосновения ячменя бывает чесотка, в каждой складочке кожи расчес… От одного вида ячменя заболевают; спустятся в трюм — и сразу же все тело начинает гореть. Это только докеры могут понять. Жаку хорошо, ему ничего не делается. А Лебуа вчера в последний раз решил попробовать. И тут же ему пришлось уйти, а уж на что, кажется, здоров. Соважон еще пытается держаться. Он ведь за этот месяц считанные разы выходил на погрузку, в его рабочей карточке почти все клетки пустые. Десятник, проходя по палубе, нет-нет да и взглянет на Соважона, кивнет ему головой: ну, как дела? Соважон старается удержать непослушные руки, стискивает зубы и машет в ответ: держусь кое-как. Он даже пытается улыбнуться. Чего только не вытерпишь!

Вот и приходится соображать. Люди нуждаются в работе, а хозяева этим пользуются, как только могут. Раньше в подобном случае все побросали бы работу. А сейчас голод, детишки, а иной раз и жена заставляют. Тут десять раз подумаешь. Жак, например, первый воткнул бы лопату в ячмень и заявил: хватит, ухожу. Но не так все это просто, как кажется. Ведь Жаку сейчас полегче живется, чем другим. Последние две недели ему здорово везет. Такой удачи у него не было целый год. Но вот тут-то и загвоздка. В этом везении есть что-то подозрительное, темное. И Жак все время думает — так это или нет? Начал было даже расспрашивать других. Не оттого ли Дюпюи его отчитал, да и остальные смотрят косо… Значит, его удача вызывает у них сомнения.