У великих истоков - [3]

Изредка появлялись санитарные машины, закрытые каретки. Раненых прямо на руках заносили в дом Совета. Все это мы видели из окон. Стало быть, в Совете есть перевязочный пункт, а может, и лазарет… Но как отправиться к большевикам в самый их штаб?.. Да и не впустят, наверное. А коли впустят, могут и не выпустить — возьмут, чего доброго, заложником… Станут они спасать наших детей! Да и кто? Врачей, вероятно, нет, орудуют санитары. Ребенку не поможешь, только сам пропадешь! Погибнет известный актер… Признаться, приходили и такие смешные мысли…

А мальчик метался, синел, сердце сжималось от жалости. И я решился. В глухую ночь, провожаемый причитаниями хозяйки, отправился я в дом, еще недавно принадлежавший генерал-губернатору.

Плотный, как занавес, ливень сразу накрыл меня. Непрерывный плеск и мягкий шорох воды наполняли темноту. Изредка стреляли то вдалеке, то как будто совсем рядом… Я пробрался вдоль стен домов, потом стремглав перемахнул Тверскую и, никем не замеченный в кромешной тьме, подошел к дверям…

Часового снаружи не было. Трусил я изрядно, воображая себя Виргилием, отправляющимся в подземное царство… Подбадривая себя, решил сразу всего не говорить, а в случае чего дать стрекача! Собравшись с духом, рывком открыл дверь… Меня ослепил яркий свет.

— Закройте дверь, — услышал я повелительный спокойный голос.

Передо мной стоял человек лет тридцати, в простом черном пальто, перехваченном ремнем, в кепке, с винтовкой в руке. Большие серые, слегка выпуклые глаза на резко очерченном лице глядели очень внимательно.

— Ваш пропуск.

— Пропуска у меня нет, — сказал я невозмутимо, сам изумляясь охватившему меня спокойствию. — Я артист. — И назвал свою фамилию.

Тут я услышал:

— В пьесе «На дне» играете. Барона. Я вас видел, товарищ Качалов!

Он так произнес слово «товарищ», что мне сразу стало легко и тепло.

— Как вы добрались сюда? В такую стрельбу? В такой ливень? С минуты на минуту ждем артиллерийского налета. Ступайте скорее вниз! — И он поспешно указал на ступеньки в подвальный этаж, словно только моей «драгоценной» жизни угрожала непосредственная опасность!

Я положил руку на плечо часовому (он доставал мне до подбородка) и рассказал, зачем пришел. Его серые глаза потемнели:

— Умирает ребенок? Мальчик? Пяти лет? Беда-то какая… — И тут же, видя, что на мне самом нет лица и я крайне нуждаюсь в утешении, добавил: — А вы не волнуйтесь! У нас замечательный доктор. Мигом поможет! Сейчас должен вернуться…

Вокруг уже собралась группа рабочих и солдат. Все наперебой принялись заверять меня, что врач скоро придет и все непременно будет хорошо.

Сероглазый часовой был старшим по караулу. Видя, что я не спешу направиться в подвальный этаж, он повел меня наверх.

В респектабельном доме генерал-губернатора на лестницах, площадках, в комнатах, через которые мы проходили, группами стояли, сидели, сходились и расходились люди, как пчелы на весеннем пролете.

Я знал этот дом — выступал здесь на концертах, на приемах. Через голубую гостиную мы прошли в красный зал. Обитые дорогим штофом стены, хрустальные люстры и старинные зеркала — все было в полной сохранности. Не таким представлял я штаб большевиков!

В красном зале у двери, которая, как мне было известно, вела в личные покои генерал-губернатора, за простым деревянным столом девушка в белой кофточке тоненькими пальцами отстукивала что-то на пишущей машинке. Возле нее сидели вооруженные люди.

Я обратил внимание, что три очень дорогих столика с затейливой перламутровой инкрустацией бережно сдвинуты в угол.

— Кто дежурит, товарищ Виноградская? — спросил мой спутник.

— Емельян, — ответила девушка, не отрываясь от машинки.

Она закончила работу и быстро, с карандашом в руке пробежала листы.

— Сейчас подпишу, — обратилась она к человеку в одежде солдата. — А вы пока подберите себе отряд. Пойдете, как здесь указано, в распоряжение товарища Гончаренко. Это Красная гвардия завода «Динамо». Они идут по Маросейке к Ильинским воротам. Там стоят крупные силы юнкеров.

Девушка направилась к одной из дверей. Мы пошли за ней.

В большой, красиво обставленной комнате у письменного стола сидел человек лет тридцати пяти, в солдатской шинели, в очках; его мягко очерченные, слегка припухшие губы были оттенены пушистыми усами, крупную голову венчала шапка вьющихся волос. Это был, как я потом узнал, Емельян Ярославский.

Я мог хорошо оглядеться, покуда он разъяснял обстановку военному, видно питерцу, во флотской одежде. Здесь все было для меня внове, все запоминалось мгновенно. Фигуры — яркие, скульптурные и не похожие друг на друга, чувствовалась сила характеров. Вот тебе и безликая масса!

— Решающий участок на сегодня всюду, — говорил товарищ Ярославский человеку в флотской форме. Он подчеркнул слова «на сегодня». — Всюду гнезда белых, их очаги. Пока мы только блокируем эти очаги. Всю Москву — центр — живым кольцом охватили рабочие окраины, наш оплот. Каледину, казакам не прорваться! На подступах к городу — другое кольцо: окружная ветка, многие тысячи железнодорожников. Прибывающих солдат агитируют женщины — солдаты складывают оружие или переходят к нам!