У тихой Серебрянки - [17]

Вот и сделал последний шаг. Смотрю прямо в голубые глаза на молодом, по-детски веснушчатом лице. Смотрю смело, даже чуть с вызовом, и говорю:

— Господин фельдфебель! Разрешите предъявить мой аусвайс.

Он читает удостоверение и одновременно достает сигарету. Я щелкаю зажигалкой, подношу прикурить. Полицейский, что привел меня сюда, бочком отходит к толпе.

— Господин учитель?

— Яволь!

Фельдфебель возвращает аусвайс, и я почувствовал, что обстановка разрядилась.

— Гут, гут! — говорит немец и подзывает того, который вывел меня из дому, приказывает отпустить.

Полицай возражает, и тогда молоденький фельдфебель наотмашь бьет его по рябому лицу.

И тут, как эхо оплеухи, в ольшанике у реки раздается взрыв гранаты, затем звучат выстрелы из пистолета.

— Партизаны! — крикнул я, мгновенно догадавшись, что это работа Михаила Прохорова.

Тут же нырнул в толпу женщин, оттуда за магазин и рванул на огороды. Всех словно волной смыло с улицы. Женщины и молодежь бросились к своим домам. Гитлеровцы побежали по шоссе к мосту через Рекотянку, в укрытие. И лишь через час вместе с охраной моста они прочесали кустарник у Серебрянки, но там никого не обнаружили. Мы с Михаилом Прохоровым уже бежали в федоровский лес.

Вечером получили хорошую взбучку от Арсена Степановича Бердникова

— Одно безрассудство! — упрекал он. — Благодарите судьбу, что на молоденького немца нарвались. Стреляного воробья не провели бы!

Мы и сами удивлялись случившемуся. Но удивлялись позже. А тогда, у шоссе, только одно и могли предпринять — обмануть врагов. И хотя Михаил Прохоров доказывал Арсену Степановичу, что это был единственный выход, что иначе вряд ли удалось бы освободить молодежь от угона в рабство, Бердников только укоризненно качал головой.

Адам Андреевич Бирюков пришел к Татьяне Федоровне Корниенко в начале июня. Он рассказал о первомайском приказе Народного комиссара обороны СССР И. В. Сталина, поделился опытом борьбы рогачевских подпольщиков, а также принес свежую сводку Совинформбюро. Адам Андреевич поставил задачу готовить людей для перехода в партизанский отряд, в первую очередь военнослужащих, попавших в свое время в окружение и проживавших теперь в наших деревнях. Их надо обеспечить оружием и боеприпасами. Через месяц, максимум через полтора они должны быть в полной боевой готовности.

Мы сразу же размножили сводку Совинформбюро. Подпольщики расклеили ее во многих деревнях и поселках. А на двери домов старост, полицейских и самого бургомистра прикрепили короткие листовки: «Смерть немецким оккупантам и их помощникам!»

3

Дверь рывком отворилась, и в хату вскочил Иван Селедцов. На рукаве повязка, в руке — карабин. Быстро метнул глазами по постелям, лавке, дивану. Наконец заметил на печи Василька, шагнул к нему:

— Ну, слазь! Собирайся, голубчик! Пойдем…

У печи глухо ударила кочерга о пол, и мать прижала руки к груди, силясь что-то сказать.

— За что его? — спросил я.

— В Германию отправим на работу, — хрипло ответил Селедцов. — Ну, шнель!

Мать уже суетилась у стола, достала бутылку, припасенную на черный день. Но полицай был неумолим: за стол не сел. Слезы матери и мои уговоры на него не подействовали.

Я увязался за Васильком. Возле шоссе под конвоем стояли человек пятнадцать подростков и девчат, но ни одного из Серебрянки не было. Значит, Селедцов специально взял нашего Василька — мстит за меня.

Долгой казалась дорога до Журавич. Я шел обочиной в толпе провожавших: полицейские не подпускали нас к конвоируемым. Шел и думал: «Вот и пропал наш Вася-молчунок. (так в шутку прозвали мы его). Как же выручить его? Беда, что все случилось неожиданно. Будь немного больше времени, что-нибудь придумали бы…»

А он — маленький, худенький, самый меньший из всех конвоируемых — время от времени оглядывался, улыбался и махал мне рукой.

В Журавичах невольников остановили на кладбище, возле костела Провожавшим разрешили подойти и попрощаться. Мы с Васильком выбрали момент и юркнули в погребальный склеп. Но незаметно выбраться отсюда нельзя. Мы дали друг другу клятву отомстить Ивану Селедцову и тем, кто вместе с ним. Я посоветовал Васильку бежать при первой же возможности.

Он и убежал. В Могилеве в ожидании поезда невольников загнали на второй этаж нежилого дома. Ночью по водосточной трубе Василек спустился вниз, скрылся в подвале. А утром, когда люди стали выходить на улицу, он присоединился к группе женщин, вместе с ними прошел метров триста, затем свернул на шоссе, ведущее на Довск. В сумерках я подобрал его еле живого в ольшанике у Серебрянки.

До поздней ночи я рылся в русско-немецком словаре, чтобы отыскать нужные слова и написать справку, будто у Василька конъюнктивит глаз и поэтому ему запрещается ехать в Германию. Была еще одна, не меньшая забота: нужна печать. Целый день мы с Васильком вырезали такую, как на моем аусвайсе. Много испортили картофелин, пока удалось получить некое расплывчатое подобие печати.

Справку я показал полицаю Селедцову. На некоторое время он оставил нас в покое, даже не направлял в извоз.

Через несколько дней бургомистр перевел волостную управу и полицейский гарнизон из Сверженя в Серебрянку, рассчитывая, что здесь для немецких прихвостней более безопасно: рядом проходит бойкое шоссе, да и в случае чего — ближе добраться до комендатуры.