У ступеней трона - [83]

Сквозь стиснутые зубы Баскакова вырвался смех, и, будь Милошев менее занят приготовлениями к поединку, он обратил бы внимание на этот смех, полный горечи и отчаяния, и, наверное, испугался бы за своего друга.

Прошло еще несколько минут. Огненный диск солнца поднялся еще выше, и теперь его ослепительные лучи обливали потоками расплавленного золота невские волны, с которых уже сбежал туман. Утро было свежее и бодрящее и могло быть только приятно.

Но Василию Григорьевичу не нравилось, что небо безоблачно, что солнце так щедро сыплет на землю свои лучи. Ему хотелось бы, чтоб и в природе царил такой же мрак, какой окутывает его душу. Он досадливо повел плечами и заметил:

– Удивительная у вас погода в Петербурге!

– Чем она вам не нравится? – спросил Милошев, осматривавший в эту минуту шпаги и пробовавший их упругость.

– А какое сегодня число?

– Четырнадцатое ноября.

– Не угодно! Пора бы морозу лютому быть, пора бы Неве застыть – а вон солнце во все лопатки светит… А в мае снег шел.

Милошев расхохотался.

– Эк как вы скверно настроены! Перед дуэлью так злиться не следует; это на верность руки может подействовать…

Баскаков махнул рукой. В то же время он хотел сказать, что, должно быть, верность руки будет не нужна, так как, очевидно, Головкин струсил и не явится, но его остановили стук колес и ржание лошадей, донесшиеся со стороны дороги, пролегавшей за пригорками.

– Слава богу, изволили явиться! – произнес он и повернулся лицом к Неве, чтоб не встретиться взглядом с своим противником.

Головкин явился не один; с ним вместе спустились с пригорка четверо гайдуков.

Такое нарушение обычных правил дуэли не только удивило Милошева, но и возмутило его, и он, быстро двинувшись навстречу Головкину, резко спросил:

– Что же сие значит, ваше сиятельство?

– Как что? Про что вы изволите говорить, сударь? – невинным тоном, точно не понимая, что вызвало вопрос, отозвался Александр Иванович.

– Зачем же с вами эти люди?

– Как «зачем»! Я всюду езжу с гайдуками, даже во дворец… Отчего же я не мог захватить их сюда? Наконец, мало ли что может случиться… Меня ваш друг может ранить – и слуги отнесут меня в карету…

Милошев досадливо пожал плечами.

– Но в таком случае, – воскликнул он, – они могли остаться у вашей кареты…

– А разве это не все равно?

– Да-с, не все равно! Это не допускается правилами, и я этого не потерплю…

На тонких губах Головкина пробежала злая улыбка.

– А я иначе не согласен драться, – проговорил он. – Я сделал господину Баскакову честь и обнажаю оружие, но я не могу вполне довериться ему…

Преображенец на этот раз побледнел от гнева и сделал угрожающее движение в сторону Головкина.

– Послушайте, сударь! – крикнул он. – Ваша наглость переходит всякие границы… Вы оскорбили этим замечанием меня, как секунданта господина Баскакова, и я тоже требую у вас сатисфакции…

Злая улыбка опять появилась на губах графа и задержалась в глубине его глаз.

– Вот видите! Стало быть, и вы – ноне мой противник… Тем более я желаю, чтоб мои люди остались здесь. Иначе я не буду драться и сейчас же уеду…

Он нарочно эту фразу сказал возможно громче, чтоб она долетела до Баскакова. И Баскаков услышал эти слова, нервно обернулся, сделал несколько шагов и спросил у Милошева:

– О чем вы спорите с его сиятельством?

Милошев, взволнованный донельзя, задыхаясь и захлебываясь, объяснил, из-за чего вышел спор.

Будь Василий Григорьевич иначе настроен, не будь он совершенно равнодушен к своей судьбе, он, наверное, стал бы протестовать. Но теперь он только желал одного – как можно скорее закрыть глаза, чтобы не видеть ни блеска солнца, ни голубого неба… И, резко махнув рукой, он воскликнул:

– Ну, стоит ли спорить о таких пустяках?.. Если его сиятельству угодно иметь своими секундантами лакеев – это его дело. Давайте шпагу!.. – И он почти вырвал у растерявшегося преображенца одну из шпаг, которые этот держал в руках.

Милошеву ничего не оставалось более, как покориться, и он протянул другую шпагу Головкину.

Баскаков взмахнул шпагой и быстро пошел на своего противника, нарочно став таким образом, что лучи солнца били ему прямо в глаза и совершенно слепили зрение. Головкин ждал его, вытянув руку, в которой вздрагивал стальной клинок.

Вдруг Александр Иванович взмахнул оружием, и тут произошло нечто совсем неожиданное. Один из гайдуков, стоявший сзади Милошева, выхватил из кармана пистолет и почти в упор выстрелил в офицера. Тот вскрикнул и замертво рухнул на землю. В то же самое время остальные трое графских слуг бросились на ошеломленного этим неожиданным выстрелом Баскакова, повалили его, и, прежде чем он успел опомниться и сообразить, что произошло, они уже скрутили его веревкой по рукам и ногам, так что он не в силах был пошевельнуться.

Головкин подошел к нему, толкнул ногой и проговорил с злобным смехом:

– Что, сударь? Помогла тебе твоя опытность и осторожность? Теперь ты уж не попадешься мне больше на дороге…

– Негодяй! – крикнул Баскаков, который в душе был даже рад этой развязке и теперь с каким-то жгучим нетерпением ожидал, чтобы его грудь пронизала смертельная пуля.

Но он ошибся. Головкин придумал для него другую казнь.