У ступеней трона - [27]

Василий Григорьевич уже знал имя своей хозяйки, так заботливо приютившей его и так ласково ухаживавшей за ним. Он прекрасно понимал, что между ним, захудалым представителем хотя и древнего, но бедного рода Баскаковых, и между одной из первых красавиц, богатейшей вдовой князя Трубецкого, не может быть ничего общего. Он сознавал, что его любовь бесцельна, что он даже не имеет права оскорблять этой любовью молодую женщину, отнесшуюся к нему с такою добротой. Он говорил себе, что должен бежать отсюда как можно скорее, что должен потушить в своем сердце пламя безумной любви, но все доводы рассудка были бессильны перед охватившим его чувством.

«Однако, – думалось ему, – нужно излечиться от этого безумия; вот уж могу сказать: этого приключения я даже и ожидать не мог. Никак я не думал, чтобы Петербург, нагнавший на меня тоску своим ненастьем да туманами, заставил сожалеть о себе. Как я был рад вырваться из него, уходя в то утро от Лихарева, и как тяжело теперь мне сделать это! Но, как бы ни было тяжело, я должен уехать, и уехать даже сегодня, если только княгиня поймет меня и разрешит мне оставить ее гостеприимный дом. Я чувствую себя вполне здоровым и надеюсь, что мне нисколько не повредит более ранний выход на улицу, чем это определил доктор».

И когда через несколько часов после этих его размышлений к нему в комнату вошла Трубецкая, Василий Григорьевич, сконфуженно улыбаясь, чувствуя, как румянец ярким полымем залил его впалые щеки, обратился к молодой женщине с твердым намерением не откладывать долее объяснения и постараться как можно спокойнее и как можно проще объяснить ей причину своего поспешного отъезда в Москву.

– Ваше сиятельство, – заговорил он, – несмотря на то что доктор запретил мне еще даже выходить из дому, я буду просить вас не задерживать меня долее в Петербурге и помочь мне если не сегодня, то хотя б завтра уехать в Москву. Я и так уже чересчур долго злоупотреблял вашим терпением и вашею добротою, и, конечно, вы не сомневаетесь, что я буду вечно благодарен вам за это.

Официальный тон, которым он выговорил эти слова, поразил не только слух, но и сердце молодой женщины. Она не расслышала того, как вздрагивает его голос, не обратила внимания на краску, которою пылали его щеки, не заметила его смущения и чувствовала только, как холод окутал ее сердце, которое вдруг замерло и точно перестало биться.

– Вы хотите уехать? – прошептала она.

Василий Григорьевич не смотрел на нее. Он боялся, что, если он будет любоваться ее милым лицом, у него не хватит храбрости довести до конца принятое им решение, и поэтому он не видел ни бледности, разлившейся по ее лицу, ни того, как потухли ее глаза при его словах.

– Да, я уже здоров, и было бы, во-первых, безумием злоупотреблять долее вашей добротой, княгиня, а во-вторых, я слишком стосковался по Москве, по своим родным, и чем раньше я уеду, тем это будет лучше.

– Стосковались по Москве? – опять прошептала она, чувствуя, как острая боль пронизала ее сердце. Так, значит, она ошиблась, значит, в его взглядах, которые она ловила на себе, она прочла не зародившееся чувство любви, а простую благодарность за ее ласку к нему. Значит, он хотел уехать потому, что стосковался по Москве и по родным, он торопился уехать из приневской столицы, совершенно не жалея, что ее покидает. В его сердце не царит ее образ, и он не унесет его с собою. И при этих мыслях, вихрем пронесшихся в ее мозгу, она почувствовала, что ее грезы разрушены, что ее надежды разбиты; странная слабость стала охватывать ее, и она едва удержалась на ногах. Но она пересилила себя, пересилила это волнение, овладевшее ею.

– Так вы хотите уехать? – проговорила она медленно, точно выдавливая слова сквозь сжатые зубы, боясь, что не выдержит и разрыдается. – Что ж, если так, уезжайте, я вас удерживать не могу, но только попрошу вас переждать до тех пор, пока доктор не разрешит вам выходить из дому. Вы еще так слабы, что рисковать теперь своим здоровьем было бы непростительно.

Голос ее дрогнул и зазвенел, оборвавшись, как рвется высоко натянутая струна. Она не выдержала, и слезы против ее воли брызнули из ее глаз.

Но Баскаков не увидел этих слез. Он все еще боялся взглянуть на Трубецкую и торопливо возразил:

– Нет, Анна Николаевна, не удерживайте меня! Оттого, что я выеду на несколько дней раньше, мне хуже не будет. Поверьте мне, что, если бы я только мог остаться, я бы остался, но я должен ехать; я и так очень долго был в отсутствии, и, наверное, обо мне теперь страшно беспокоятся.

Слезы уже высохли на глазах Трубецкой, и, чтобы замаскировать свое волнение, она даже улыбнулась, хотя улыбка вышла бледной и натянутой.

– Вы так рветесь в Москву, – проговорила она, – что можно подумать, что вы там оставили очень дорогих людей.

Ее фраза кольнула Баскакова. Он хотел возразить ей, что оставит в Петербурге гораздо более дорогого ему человека, но вовремя опомнился.

– Да, я очень люблю свою тетку.

– Может быть, вы любите кого-нибудь еще, кроме тетки? Может быть, в Москве бьется сердце, которое заставляет в ответ биться и ваше? Это вполне естественно, и я глупа, что удерживаю вас, – любовь сильнее голоса рассудка.