У стен Малапаги - [29]

Несколько придурков, со страху или глупости произнёсших то, что его окружение боялось сказать вслух. Хотя он давно понял, что хотят от него все эти Лицинии Муцианы и Тиберии Александры… Да что они, если даже царь Парфии осмелился предложить ему сорок тысяч солдат.

Он отказался. Это было бы уже не изменой, не мятежом, не узурпацией и не гражданской войной… Это было бы предательством самого себя, его — Веспасиана Флавия — жизни.

Он помнит, решение далось нелегко. Он теперь начинал междоусобную войну. И тогда, в самом её начале, всё было совсем непросто. И сорок тысяч солдат, четыре легиона, не помешали бы. Но он отказался.

«Подонки». Равнодушно-брезгливо возникло это слово, почти бессознательно. Если другим можно рвать от гибнущего, больного тела Империи, то почему и им не попробовать, не поучаствовать… Не отхватить кусок от уже начинавшей дурно пахнуть падали… Сами не могут, боятся…

А его — Веспасиана — обычного, практически рядового солдата, — в конце концов в армии все рядовые, — не ставшего земледельцем, просто частным лицом лишь по житейским обстоятельствам нужды и страха за свою жизнь и жизнь близких…

Он вдруг вспомнил братца, отхватившего у него за долги единственное маленькое имение, какое у него было. Говорили о каком-то закладе, о множестве поместий… Молва, толпа любит всё преувеличивать.

Да… его можно выпихнуть вперёд. Практически под топор палача…

Получится — у них будет всё. Без риска для собственных шкур. Нет — ответит он один. Ну что ж? Отступать было некуда. Он согласился. Зачем? Почему? Тогда он сам этого не знал.

Мечтал о маленьком имении, о покое. Скромном, но прочном довольстве. Вечной, практически уже загробной уверенности в завтрашнем дне…

А что получилось? Нет слов! Величественно, грандиозно, божественно… Божественный Юлий… Божественный Август… Божественный Веспасиан…

Император лежал неподвижно с лицом недужного истукана.

Руки безмолвно вытянуты вдоль туловища. Словно положены отдельно для симметрии и порядка.

Он лежал с закрытыми глазами. Сиделка, находившаяся рядом и не спускавшая с него глаз, не видела шутовского блеска, озарившего на мгновение уже пустые неподвижные зрачки, завешанные пухлыми, в красных прожилках веками. Но она заметила вялую усмешку, прозмеившуюся по его губам, и испуганно наклонилась, пристально смотря в лицо умирающему.

В покое продолжала стоять тяжёлая, мутная тишина. Не решившись побеспокоить Императора, она снова откинулась бесшумно на спинку кресла в безучастной, но выжидательной позе.

А братец… Его звали Флавий Сабин. Погиб, защищая его дело. Впрочем, и защищать начал, и погиб, когда Вителлий был повсюду разбит или предан.

Надо отдать должное брату. Он был мирным человеком и не хотел сражаться ни с кем. Сабин не любил крови. Он — Веспасиан — тоже. Это их фамильная черта. Да, брат погиб.

По глупости? Абсолютной честности своей натуры мелкого бухгалтера?

«Уж если я договорился с человеком, что заплачу, то могу чувствовать себя в полной безопасности», — так, верно, думал брат.

Может быть, по другим причинам? Доверчивость, порядочность, излишняя осторожность?

Его брат был человеком неторопливым… Будешь осторожным — и всё будет. Оказалось, что не всегда. Слишком большая цена — жизнь — за вполне приличные человеческие качества.

Он забыл о давно — ох, как давно — ушедшем не по своей воле брате.

Покой, в котором сейчас пребывал Веспасиан, был обширен, но прост, как солдатская палатка. Ничто не говорило о том, что это спальня Императора. Пустое, незаполненное пространство. Три окна, выходящие в сад, закрыты плотными тяжёлыми занавесями. Но робкая тень жаркого июньского солнца всё-таки проникает в покой в виде слабых, размытых узоров на потолке, стенах и мраморном полу спальни. Лишь ложе, на котором лежал Веспасиан, выделялось своей массивностью и избыточными для отходящего тела размерами.

«Зачем, — думал он, — старому человеку койка, на которой может спать когорта солдат? Загадка».

Веспасиан и императором сохранил привычки простого гражданина. Да и не только привычки, но и склад мышления, отношение к людям и вещам. Отношение хорошего, но несколько скупого хозяйственника, зама по хозчасти.

Он никогда не стремился к наружному блеску, к регалиям и почестям, столь сильно безобразившим черты прежних Цезарей.

Ещё в самом начале своего правления, когда он только вернулся из Иудеи, его окружение настояло на том, чтобы отпраздновать триумф. Он сопротивлялся как мог, но пришлось согласиться. Отказать — значило оскорбить. А что там ни говори, эти люди, именно они, возвели его на трон. Да и легионы вряд ли оценили бы его скромность. Он дал согласие, но при этом не преминул заметить, — отчасти раздражённо, но не без некоторого шутовства, которое вообще было ему свойственно:

«Старый дурак, захотел триумфа…»

Что касается ложа, на котором он лежал, оно ещё недавно служило ему вполне исправно. По-солдатски верно и добросовестно.

Полуденный отдых с наложницей входил в распорядок его рабочего дня, столь же неотменный, как вставание до рассвета, чтение писем, доклады чиновников, приветствия друзей или баня и застолье после того, как он покидал спальню. Он считал, что семя должно извергаться регулярно, как моча или кал.