У расстрельной стены - [40]

Как тот мужик смотрел-то перед смертью… Да еще и про невиновность свою что-то там шептал. Сталина поминал, сволочь! А вдруг не сволочь, а? Ну, вдруг? Вот попадет такой, кто духом чуть послабже, в руки Сидорова — так через час-другой подпишет любую бумажку! Во всем признается: и в связях с троцкистами, и в том, что на вождей покушение замышлял, и как Кремль взорвать мечтал! Да что там — даже про кошку, которую в детстве из рогатки подшиб, расскажет. А как не расскажешь, если молотком по пальцам или еще что похуже… Что — здесь таких, как Сидоров, нету? Есть, конечно. Вон, тот же Мангулис как посмотрит своими глазками змеиными да как спросит что тихим ласковым голосочком, запросто можно в штаны наложить! И без всяких пыток.

За короткий срок службы под началом коменданта административно-хозяйственного управления НКВД Дергачев уже достаточно увидел и многое узнал. Теперь он не по дурацким сказкам, а по личному опыту знал, как ведут приговоренного в узкий коридорчик, в конце которого находится обычная тюремная дверь, арестант-то думает, что его переводят в другую камеру, и почти всегда идет спокойно, не дергается. Только вот за дверцей той не камера. «Обманка» это все. За дверью той лифт грузовой, из которого тело мертвое прямиком в кузов полуторки попадает, а затем и в топку крематория на Донском. Или еще куда…

По рассказам Мангулиса и знакомых вахтеров-«вертухаев» знал Матвей и то, что ведут себя арестанты по-разному — это когда им сообщают, что все прошения о помиловании отклонены и приговор расстрельный остается в силе. И ждет бедолага свой час последний, от каждого лязга вздрагивает, к шагам в коридоре прислушивается — не за ним ли идут… И приходят. И предлагают «с вещами на выход» — мол, в другую камеру пожалуйте. Только вот ведь какая петрушка получается: некоторые прямо-таки по-звериному чуют, что все, конец пришел! Тут уж кто в ступор впадает, кто буйствовать начинает, а кто и в штаны кладет — всяко бывает. С такими разговор короткий: мигом скручивают и волоком все в тот же коридорчик доставляют. А там, в уголке, он с револьвером на изготовку. И конец для всех один — тупоносая пуля из «нагана»…

Матвей, наверное, в десятый раз прокрутил в памяти историю с осечкой. По-любому ее не должно было быть — партия патронов свежая, качественная! Просто чертовщина какая-то. Он усмехнулся и снова полез за пачкой «Беломора». Чиркнул спичкой, затянулся крепким дымом и едва не наступил на неведомо откуда взявшуюся кошку — черная зверюга отчаянно мяукнула, зашипела ненавидяще и стрелой метнулась в арку проходного двора.

«Точно, без черта дело не обошлось. — Дергачев сквозь зубы запустил вдогонку кошке матерком — хоть на этой твари заполошной зло сорвать! — Вот и черная кошка тут как тут, зараза! А вдруг не в черте дело? Если — ну, хотя бы в порядке бреда — допустить, что мужик был невиновен и его это… Бог спасти хотел? Он и осечку устроил — мол, опомнись, Матвей, не бери грех на душу! Да ну, бред собачий! Нет никакого Бога — опиум и обман один! Что ж тогда он отца Василия не спас? А Настасья — ей-то за что доля поганая такая? Красивая девка — ей бы жить да жить, мужа любить да детишек рожать… А он, получается, ее в петлю загнал?! Сказано же в Писании, что ни один волос с головы не упадет без его воли. И про власть, между прочим, тоже сказано — что любая может быть только от него. Значит, и наша власть Советская от Бога! И пуля из моего «нагана» именно по его воле вылетает — «ни один волос…». Не, ну чистый бред получается, и ничего больше… Ты, придурок, еще в церковь сбегай, с батюшкой посоветуйся. Мол, сомнения меня, убогого, тревожат. Поп, ясное дело, сразу «стукнет» куда положено, а еще через денек в тихом темном переулочке встретит тебя вечерком Мангулис и влепит пару пуль из своего табельного. И все, брат, все сомнения твои враз развеются…»

Но сколько бы Матвей ни убеждал себя, вопросов и неясностей не становилось меньше. Например, прикидывал он, как быть с рассказами «вертухаев» о том, что по ночам в глухих темных уголках Лубянки слышатся то голоса, то стоны, а то и вовсе плач? Да что «вертухаи» — сам Дергачев дважды сталкивался с тем, что в самый ответственный момент в расстрельном коридоре ни с того ни с сего вдруг пропадал свет — и в темноте такая жуть непонятная наваливалась, что волосы дыбом поднимались! Проверяли, все вроде бы в норме, а лампочка гаснет, и все тут! Ни в мистику, ни в чертей он по большому счету не верил, но некоторые вещи — вроде недавней осечки — поневоле заставляли задуматься о том, что ученые умники далеко не все на этом свете могут вот так запросто взять и объяснить…

Больше всего сейчас ему хотелось просто напиться — вчерную, до полного беспамятства, чтобы хоть на несколько часов убежать от всего на свете, спрятаться в черном облаке водочного угара от невеселых дум и сомнений, никак не красящих настоящего, стойкого чекиста. Но пить нельзя — вечером он обязан быть на работе. Служба!

Первое, что сделал Матвей, когда вернулся в свою комнатку, — выпил сто граммов. Потом задымил «беломориной». Затем решительно убрал бутылку с оставшейся водкой подальше и навел на столе порядок. Удовлетворенно кивнул и, не раздеваясь, улегся на кровать и привычно прикрылся шинелью — до вечера еще можно было часа три поспать. Последнее, о чем подумалось перед тем, как провалился в зыбкую темноту сна, было короткое: «Все, брат, хватит дурить…»