У приоткрытой двери - [5]

Вот кое что из того, что говорил странный доктор.

— Ваша жизнь по сегодняшний день, которую вы осудили, не напрасно однако протекла.

Вы много накопили, беря из общего резервуара человечества. Но брать для себя позволительно лишь до известного предела и здесь кроется причина той внутренней тревоги, которая вас охватила; приветствуйте ее, она спасительна.

Вы теперь уже не рветесь окунуться в широкий поток жизни, не квалифицируя ее явлений; в вас, наоборот, определилось стремление сознательно идти сквозь строй ее.

Из дремотного состояния вы переходите к бодрствованию и я пришел присутствовать при вашем пробуждении.

Вы ищете пути? Их много и для многих разные; бесполезно, однако, указывать тот или иной, нужно искать, чтобы найти.

Вы просили у меня успокоительного средства — его я вам могу дать.

Таинственный доктор быстро отвел свои, покоившиеся на голове Несвижского, руки, как бы что-то стряхнул в сторону с концов пальцев, затем вынул из кармана блокнот, сделал на нем какую то пометку и подал его вместе с карандашом Несвижскому.

Последний, как завороженный пристальным взглядом доктора, повиновался.

Через несколько минут он вырвал исписанный им листок из блокнота и вручил его доктору.

Тот прочел вслух написанное. Прочел мастерски, так что каждое слово этого стихотворения врезалось в память Несвижского навсегда.

Вот его текст:

Да будет Храм!

Пускай вокруг платаны древней рощи зеленеют.

Да будет Храм

Из тех развалин, что в пыли веков белеют.

В нем жизнь забьет ключом,

К нему прибудут толпы пилигримов.

Храм этот будет осенен

Крылами сонма Серафимов.

О, здесь нужен напев однозвучный,

Вполне монотонный,

Столько раз, столько раз, что не счесть

До забвенья себя повторенный.

Окончив чтение, доктор продолжал голосом, в котором явно звучали торжественные ноты:

— Смотрите, в первой части ваши, пожалуй, еще не вполне оформленные желания. Этот Храм существует извечно, но в вас, как и в миллионах вам подобных, он лежит в развалинах.

Стройте же!

Вы жаждете покоя. Путь к нему указан во второй части написанного вами.

Вам нужен мой адрес. Не заботьтесь о нем; ваш ненапрасный зов всегда будет услышан.

Как и когда ушел этот необыкновенный доктор, Несвижский не помнит.

Он погрузился в глубокий сон. Утро застало его бодрым и свежим, каким он давно уже не был.

Припоминая события вчерашнего вечера, он готов был усомниться в их действительности.

Но лежавший на ночном столике, листок блокнота, не его, Несвижского, а чужого блокнота, записанный стихами, рассеял сомнения.

Последняя их тень исчезла, когда, читая это свое новое, столь непохожее на предыдущие, стихотворение Несвижский на месте заголовка увидел поставленные чужой рукой две буквы:

Rp.

Портрет Хуанниты Паляфокс

Хорошо сложенный блондин, с привлекательными чертами лица и с решительным взглядом серо-голубых глаз, Олаф Нильсен представлял собою отличный тип скандинава.

Он неизменно нравился женщинам, однако алые розы любви лишь чуть-чуть царапнули его своими шипами. Немного легких увлечений в первый период возмужалости, затем кратковременное отклонение в сторону неприкровенного удовлетворения запросов плоти, и к тридцати годам жизни Олаф Нильсен счел себя забронированным от радостей и невзгод, ниспосылаемых шаловливым Амуром.

Обладая хорошим состоянием, свободный от стеснительных родственных связей, он дал волю своей наклонности к путешествиям.

Справедливость требует отметить, что это не был шаблонный туризм — перебрасывание себя из одного наиболее посещаемого места в другое. Нильсен путешествовал толково; а в приобретаемом увеличении умственного багажа он находил оправдание своего беспечального, нетрудового время препровождения.

Оставим открытым вопрос, насколько прав был он, рассуждая подобным образом, и поспешим за Олафом Нильсеном туда, где ему суждено было прочесть незабываемую главу из книги его жизни и расстаться с удобной позицией равнодушно-любопытствующего наблюдателя.

Мы застаем Нильсена в тот момент, когда он, заканчивая свои странствия по Европе, шагает с мешком туриста за плечами по одной из дорог, пролегающих по равнине Валенсии.

Он не брезговал этим способом передвижения, как лучше всего позволяющим заглянуть в внутреннюю жизнь посещаемой страны.

Вечерело и Нильсен спешил добраться засветло до заранее намеченного селения, где, как ему указали, было нечто вроде гостиницы.

Достигнув цели и переговорив с хозяином, он получил в свое распоряжение комнату и весьма скудный ужин.

За это время торопливая южная ночь уже успела набросить на все свое густое покрывало.

Прежде, чем лечь в постель, Нильсен, по установившейся у него привычке, совершил обход своего помещения. Это была обширная, почти лишенная мебели комната; единственным украшением выбеленных известью стен был какой то женский портрет. В первую минуту Нильсен не обратил на него внимания; но когда он, несколько время спустя, уже лежа в постели, курил, регистрируя мысленно впечатления дня, свою последнюю перед сном папиросу — свет зажженной им спички упал непосредственно на портрет и Нильсен с изумлением убедился, что перед ним незаурядное произведение искусства.