У последней границы. Пылающий лес. Мужество капитана Плюма - [37]

Наконец Алан подошел к сверкающему пруду, окруженному рощицей. Сумерки сгустились в бархатистой впадине. Маленький ручей вытекал из пруда. Здесь, около ручья, он набрал осоки и травы и разостлал одеяло. Царила глубокая тишина. В одиннадцать часов еще можно было различить болотную дичь, спавшую на поверхности пруда. Вот начали показываться звезды. Стало темнее. Солнце закатилось, окрасив небо багрянцем. Наступила белая ночь — перерыв на четыре часа, во время которых свет боролся с тьмой. Устроив подушку из травы и осоки, Алан лег и заснул.

Голоса и пение птиц разбудили его. На заре он выкупался в пруду, разогнав выводок утят, покрытых пухом, поспешивших скрыться в траве и тростниках.

День за днем Алан упорно, быстро и, почти не отдыхая, шел вперед, углубляясь в тундры. Ему казалось, что он очутился в пернатом царстве: где бы ни встретилась вода — в прудах, в маленьких ручейках, в углублениях между холмиками, — везде птичьи голоса сливались в целый хаос звуков. В мягкой мураве, покрывавшей землю, он видел бесчисленное проявление материнской нежности и заботливости и чувствовал, что это зрелище вливает в него силу и мужество.

В эти летние дни здесь не было места мраку. Но в душе самого Алана, когда он приближался к дому, был уголок, окутанный беспросветным мраком, куда не могли достичь лучи солнца.

В тундре еще более ярко вставал перед ним образ Мэри Стэндиш. Среди беспредельных безлесных пространств, где глаз достигал до самого горизонта, Алану чудилось, что девушка идет рядом с ним, чуть ли не держа его за руку. Порой это походило на муки, навеянные безумием. Когда он рисовал себе, как могла бы сложиться его жизнь, когда он вспоминал с беспощадной ясностью, что он был причиной смерти чудесного существа, память о котором всегда будет жить в его душе, вопль отчаяния срывался с его губ. И Алану нисколько не было стыдно. Он слишком хорошо знал, что Мэри Стэндиш была бы жива, если бы в ту ночь на пароходе он себя держал иначе. Она умерла не ради него, но из-за него. Обманув ее ожидания, не сумев подняться до той высоты, на которую она его вознесла, он разбил ее последнюю надежду и последнюю веру в человека. Не будь он так слеп, не будь он столь нечуток, она шла бы теперь рядом с ним. С веселым смехом встречала бы она утреннюю зарю, отдыхала бы среди цветов, спала бы под ясным небом и, счастливая и бесстрашная, она расспрашивала бы его обо всем.

Так во всяком случае мечтал он в своем безграничном одиночестве. Алан не хотел и думать, что Мэри Стэндиш, даже оставшись в живых, могла бы не быть с ним. Он не допускал возможности, что могли существовать цепи, приковывавшие ее к кому-нибудь другому, или стремления, которые повели бы ее по иному пути. Теперь, когда девушка умерла, Алан считал ее своей, и он знал, что она принадлежала бы ему, если бы жила. Он преодолел бы все препятствия. Но она погибла — и по его вине.

Уже пятую ночь проводил Алан почти без сна под небом, усыпанным звездами, и, как мальчик, плакал о ней, закрыв лицо руками. А когда наступало утро, он шел дальше, и мир казался ему таким безграничным и пустым.

Его лицо вдруг постарело и стало серым и угрюмым. Он двигался медленно — желание поскорей добраться до своего народа умерло в нем. Он не сможет смеяться с Киок и Ноадлюк, не сможет приветствовать кличем тундры Амок Тулика и остальных пастухов, когда они будут шумно выражать свою радость по поводу его возвращения. Они любили его. Алан знал это. Прежде их любовь была частью его жизни, и теперь сознание, что он не сможет отвечать на это чувство, как он отвечал раньше, наполняло его душу ужасом. Необычайная слабость охватила его, голова затуманилась. Полдень наступил, а он и не подумал о пище.

Под вечер Алан увидел далеко впереди рощицу тополей. Они росли у теплых ключей, совсем близко от его дома. Часто он приходил к этим старым деревьям, к этому оазису в большой голой тундре, и среди них строил себе шалаш. Он любил это место. Ему казалось, что время от времени нужно посещать эти затерянные деревья, чтобы развеселить и подбодрить их. На коре самого большого хлопчатника было вырезано имя его отца, а под ним — дата того дня, когда Холт-старший нашел эти деревья в стране, которой до него не посещал белый человек. Под именем отца было вырезано имя матери, а еще ниже и его, Алана. Рощица была для Алана чем-то вроде храма, святилищем воспоминаний, окруженным зеленью и цветами. Тут царила тишина, нарушавшаяся летом лишь пением птиц. Эта тишина в течение лета и таинственное одиночество зимой оказали влияние на формирование его характера. В течение многих месяцев Алан предвкушал этот радостный час возвращения домой, когда он в отдалении увидит приветственное кивание старых хлопчатников, а за ними склоны и снежные вершины Эндикоттских гор. И вот теперь он видел и деревья, и горы, но все же чего-то недоставало.

Он подвигался вперед, вдоль реки, бравшей начало в теплых ключах, берега которой поросли ивами. Ему оставалась лишь четверть мили до рощи, но вдруг что-то заставило его остановиться.

Сначала Алан подумал, что звуки, доносившиеся до его слуха, были ружейными выстрелами, но через мгновенье он уже понял, что это не то, и догадка блеснула в его голове. Ведь сегодня 4 июля