У подножия старого замка - [7]

— Куда же мы побежим с детьми?

— Куда побежим! — взорвался отец. — Ты не кудахчи, а собирайся, да поскорей, пока они не одумались, расшиби их, ясная молния!

— Но ведь у нас нет хлеба, нет денег. Дома хоть картошки вволю… О, господи! — запричитала мать.

Отец уже вязал узлы, выносил их во двор и укладывал на тележку. Мать, не переставая плакать, посадила на узлы Ядвигу и Халинку, а Юзефа крепко держала за руку. Ирена суетилась вокруг тележки и торопила:

— Скорей, скорей, тато! А то немцы не выпустят нас из города.

— Не путайся под ногами! Сбегай лучше в дом, поищи ведро, — приказал отец. — В дороге без воды нельзя.

Ирена бросилась в дом. Он был похож на растревоженный улей. Голая и жалкая мебель, всюду обрывки бумаги и солома, вывалившаяся из тюфяков. На стеклах окон плясали красноватые, зловещие блики полыхающих уже кое-где пожаров. Дом показался Ирене чужим. Она нашла ведро и выбежала на улицу.

Дворами, закоулками Ольшинские выбрались за город. Там, минуя тенистое Грюнвальдское шоссе, двинулись по пыльной проселочной дороге на Млаву. «Все! Нет у нас теперь дома. Мы беженцы, — подумала Ирена. И вдруг вспомнила Лелю. — А ведь мы даже не попрощались!»

Было знойно. Страшно хотелось пить. Впереди Ольшинских и за ними тащились уже сотни таких семей из пограничных местечек и деревень. Все шли на восток к Висле. Шли молча, будто стыдясь чего-то. Над головами беженцев повисла плотная завеса пыли. Пот заливал глаза, немилосердно жгло желтое маслянистое солнце. Плакали дети, жалобно мычали недоенные, привязанные к тележкам коровы. А дороге, казалось, не было ни конца, ни края. Над притихшими, недавно убранными полями и лугами дрожало зыбкое марево. Далеко-далеко маячила сизая, еле видная полоска леса.

А тем временем по залитому асфальтом Грюнвальдскому шоссе беспрерывным потоком двигались немецкие колонны, танки, самоходные орудия. Они тоже шли на Млаву.

Халина и Ядвига уснули на узлах. Мать прикрыла их от солнца платком. Девочки все время вздрагивали во сне и всхлипывали. Ольшинский устал, толкая тяжелую тележку. Он еле передвигал ноги, обутые в грубые яловые сапоги, рубашка его потемнела от пота.

— К вечеру будем в Илове. В этой деревне и заночуем. Крепись, Настка, — бормотал он.

Лес, за которым начиналось Илово, был уже близко. Но неожиданно, сотрясая воздух, пронеслось несколько фашистских бомбардировщиков. Они шли так низко, что их черные тени скользили по убранным полям, по дороге. Вдруг что-то ухнуло, задрожала земля. И сразу к небу поднялся огромный султан пыли, полетели комья глины, камни. Люди попадали прямо в дорожную пыль или в канавы, под мясистые листья лопухов. Послышались плач, стоны. Рядом с приникшей к земле семьей Ольшинских рухнуло громадное дерево. Потом стало совсем тихо. Оглушенная Ирена увидела над собой встревоженное лицо отца.

— Тебя не ранило?

Было уже далеко за полдень, когда они, наконец, добрались до леса. Но не успели пройти и километра, как дорогу преградили мотоциклисты. Немцы кричали:

— Возвращайтесь назад, польские собаки, не то всех перестреляем! Назад!

Ольшинский вышел вперед и попытался было возразить немцам. Они молча направили на него автоматы.

— Бронек!..

Ольшинская кинулась к мужу и потянула его назад…

Поздним вечером голодные и смертельно усталые Ольшинские вернулись домой.

Немцы считали Гралево своим, и поэтому уже через два дня вывели войска, оставив лишь около сотни солдат.

Гралево попало в лапы гаулейтера Коха. С первого же дня оккупации он приказал навести в городе железный немецкий порядок. Город стал называться Зольдау. На дверях магазинов и учреждений появились таблички с надписями на немецком и польском языках: «Евреям, полякам и собакам вход воспрещен», или «Только для немцев». Всем полякам было приказано носить на груди желтый лоскут с темно-синей буквой «П». Лоскут был виден издалека.

Над особняком сбежавшего адвоката Вирвича развевался черный флаг СС. В подвалах особняка хозяйничало гестапо. Там пытали и убивали поляков. Расстреливали за все: за найденный радиоприемник, оружие, польские книги, которые было велено сжечь еще в первые дни, хождение по улицам в полицейский час. На рассвете расстрелянных и замученных увозили на телегах в направлении деревни Коморники. Однажды, укрывшись в подъезде, пан Ольшинский видел, как с телег, прикрытых мешками, на мостовую капала кровь…

Усадьба сбежавшего помещика Гедамского превратилась в концентрационный лагерь. Мимо него не разрешали даже проходить. В каждого, кто появлялся вблизи усадьбы, будь то взрослый или ребенок, стреляли с вышек. Школу тоже обнесли рядами колючей проволоки и пустили через нее ток. Вскоре туда привезли несколько сот изможденных, полуодетых людей. Этих несчастных водили под конвоем строить новую дорогу на окраине города. (После войны гралевцы назвали эту дорогу «Аллеей мучеников», потому что там от побоев и голода погибли сотни людей.)

Совсем распоясались местные немцы. Самыми жестокими из них были помещик Фриц Скуза и лавочник Отто Шмаглевский, которого поляки прозвали «черным дьяволом». Они знали в лицо всех жителей Гралева, заставляли их низко кланяться, били, плевали в лицо и за малейшее неповиновение доносили в гестапо. Почувствовав себя настоящими хозяевами Гралева, они прошлись по домам, переписали всех поляков, сняли отпечатки их пальцев и велели немедленно выходить на работу — мостить булыжником дороги и улицы Гралева. Предупредили: кто не хочет работать на месте, того вывезут на работы в Германию или отправят в лагерь, а кто выйдет работать — получит продовольственные карточки.