У нас уже утро - [13]

«Такого надо в огонь, в самое пекло, – думал Русанов. – Тихая заводь – смерть для него. Ответственность, большую ответственность на его плечи, чтобы руководил людьми, чтобы отвечал за их судьбы. А справится ли? Справится! Партия, Ленинград, блокада, ордена – все это перетянет. Жизнь перетянет! Надо только убедить его, заставить загореться!»

Один из стоявших на столе телефонов резко зазвонил.

Русанов поднял трубку:

– Сахалин слушает, Русанов у телефона.

Он секунду помолчал.

– Здравствуйте, Николай Леонтьевич! Только сегодня вернулся. Да, обо всём договорились. Рыбу будем отгружать на трёх пароходах. Как говорится, было бы что! И насчёт угля договорённость имеется. Словом, в вопросах транспорта полная ясность!

«Наверное, Хабаровск», – подумал Доронин.

– Хочу ещё раз попросить вас, Николай Леонтьевич, – продолжал Русанов. – Ко мне позвонили из министерства, говорят, что оборудование для шахт будут отгружать только в первом квартале. Это нас совершенно не устраивает. Как же мы будем работать до этого? Японскими обушками? Да нас донбассовцы засмеют!

Несколько секунд он слушал, потом сказал:

– Ну, спасибо, спасибо! Как у вас погода? А у нас то лето, то осень. Что? В сердце? Нет, в сердце осени нет, Николай Леонтьевич. Просил бы передать Анастасу Ивановичу нашу благодарность за помощь и, главное, за кадры. Что? Прибывают, уже прибывают. Какой народ?

Хитро прищурившись, Русанов взглянул на Доронина и продолжал:

– В общем, хороший народ, наш, советский… Ну, желаю всех благ. Уж извините, ночью, может быть, побеспокою.

Доронин сидел, опустив глаза. Он уже давно понял, что Русанов говорил с Москвой. Секретарю обкома не пришлось даже повышать голос, будто Москва была совсем рядом.

Русанов положил трубку.

– Те люди, что встретились вам на пирсе, – медленно заговорил он, – рыбаки с одного из восточных комбинатов. Трое из них – явные рвачи. Такие обычно бегут, едва получив аванс, Но двое – честные люди. На комбинате плохо, директор не сумел сплотить людей, создать для них хорошие бытовые условия… Он вёл себя как плохой хозяйственник. И он не был политиком. Говорю «не был», потому что он уже снят с должности.

– Правильно, – вырвалось у Доронина. Русанов, чуть сощурившись, улыбнулся:

– Завтра приезжает уполномоченный Министерства рыбной промышленности, и мы встретимся ещё раз. А пока желаю вам хорошего отдыха. Передайте моему помощнику, чтобы он направил вас в общежитие обкома.

Поздний вечер. Раскисшая от дождя грязь хлюпает под ногами. Доронин идёт по чужому городу.

Странный, призрачный, мутный свет течёт из прикрытых вощёной бумагой окон. Тихо кругом – только чавкают по грязи деревянные башмаки японцев. Где-то слабо, но надрывно визжит паровоз. Потом откуда-то медленно выползает луна, и далеко впереди возникают сопки. Они стоят – невысокие холмистые горы, облитые неярким желтоватым светом. Из-за сопок поднимается туман.

Наконец Доронин находит общежитие обкома. В большой, заставленной койками комнате жарко, шумно и оживлённо. Все места заняты. Через несколько минут должна начаться лекция о международном положении. Входит лектор – немолодой, седоватый человек в очках. Все затихают.

Доронин слушает лекцию, – речь идёт о последних событиях в Японии. «Выход в Тихий океан», «Курилы», «японский плацдарм», «американцы на Хоккайдо» – все эти слова, не раз слышанные им на материке, вдруг приобретают для него сейчас особую конкретность.

Лекция окончена. Комендант ищет место для Доронина. А тому кажется, что он не на острове, не на краю света, а в самом обычном обкомовском общежитии перед открытием партийной конференции.

Молодой парень читает вслух постановление Совета Министров и ЦК партии об образовании Совета по делам колхозов.

Завязывается оживлённый разговор. Люди спорят о том, как практически будут складываться отношения местных советских и партийных органов с представителями Совета, которые, согласно постановлению, подчиняются непосредственно Москве.

Незаметно для себя Доронин втягивается в спор и доказывает, что практически этот вопрос может приобрести остроту только при наличии крупных недостатков в деле руководства колхозами. При правильной же линии и представитель Совета, и местные органы будут работать в одном направлении и между ними не будет никаких разногласий.

В это время входит комендант и сообщает, что для Доронина наконец найдено место.

Под общий доброжелательный хохот Доронин устраивается на японском бильярдном столе – низком и широком.

Стены комнаты состоят из лёгких ширмочек и экранов. Доронин отодвигает одну из ширм, и комната из квадратной сразу превращается в узкую и длинную… Доронин отодвигает другую стенку, и перед ним открывается ниша. В ней лежит несколько подушек. Он перетаскивает их на бильярдный стол. Потом, любопытства ради, отодвигает поочерёдно все ширмы, раздвигает стены – и комната на его глазах меняется, то вытягиваясь в коридор, то снова превращаясь в квадрат. На ширмах нарисованы причудливые пейзажи: уродливо изогнутые деревья, растущие у подножья замысловатых гор. Горы сменяются драконами, драконы – иероглифами…

Наконец Доронин укладывается. Все уже спят, и он лежит в полумраке и тишине, окружённый горами, карликовыми деревьями, драконами и иероглифами. Но он не спит.