У любви четыре руки - [23]

Таким образом, для всегда одетого с иголочки, но чуравшегося иглы Цезаря, с одинаковой легкостью и элегантностью раздающего увлаженнные лосьоном рукопожатия лощеным лойерам, больным СПИДом художникам-доходягам, дошлым драгдилерам-афроамериканцам и аферистам, М. и была той самой свыше посланной девушкой-журналисткой, которая подарила ему множество сладких содрогательных минут перед не менее содрогательной смертью, а также возможность высказаться и оправдаться в глазах обобранных им художников, неподкупной вечности и продажных коллег. Умер Цезарь Аренас день-в-день через год после их встречи, через полтора часа после того как покинул постель М. и добрался до дома, скоропостижно, ударившись еще разгоряченной головой о холодильник и получив кровоизлияние в мозг. Это была предательская, преждевременная смерть для совсем еще не старого тела, но М., подозревающая о своей жертвенной миссии девушки-журналистки, хотя и скорбила, и в одиночестве в его память смолила сигары, и, скрепя сердце, скрипела стылым пером, не была особо удивлена.

Несмотря на отнюдь не провинциальную проницательность во всем, что касалось других и ошеломляющую осведомленность насчет потусторонних божественных действий и жестов, М., к чьей теологично-телесной теории о «девушке-журналистке» въедливые подпольные питерские, а также поверхностные русско-американские интеллектуалы начали приглядываться с хищническим, очки-на-носу/«мышь»-и-Бланшо-под-рукой интересом, проморгала свою собственную посланницу свыше, явившуюся к ней абсолютно в той же манере — эффектная завязка знакомства, распутать которую на письме уже значит завершить три четверти книги, а также подходящий для любого пиарного снимка безупречный солнечный день, такой густой и светлый, что, казалось, эту безмятежную желтую гладь можно резать ножом будто топленое масло — в которой сама М. впервые объявилась в конторе Аренаса.

Это возникновение специально подосланного поднебесными подопечными Бога агента-ангела случилось ровно через три года после похорон оставившего глубокую бороздку в душе и теле М. адвоката и, как прояснится позднее, все это время судьба, подобно методичному и меркантильному слуге закона, юристу, высылающему клиентам счета с указанием каждой набежавшей наносекунды, затраченной на выигрывание их дела в суде, вела свой будничный бухучет.

Только-только устроившись в баснословный берклийский университет (босоногость, равенство, братство и ведущие светские беседы светочи знаний, обсуждающие в ослепительных особняках бесправие бедноты), где во время ленивого летнего ланча она не столько ела, сколько, развалясь на скамеечке с мундштуком, разглядывала нестесняющиеся студенческие ступни, облаченные в минимально-античные сандалеты, М. наткнулась на залежи библиографических карточек со сведениями о неповинующихся неплательщиках-невозвращателях книг. Сразу зацепило глаз знакомое имя: незаконно удерживающий монографию о поэте Глазкове «законно слепой» Илон Каминка, бывший ирритабельный аспирант, а ныне респектабельный автор четырех довольно-таки длинных поэм, трех рекомендательных писем и одного плана занятий, благодаря которому, вкупе с престижными премиями, чье количество уже в два раза превысило количество написанных им произведений, он работал теперь — с его слов — «инструктором творческого трындения» в городке, знаменитом своим зоопарком: клетки там были расставлены так хитроумно, что создавалось впечатление, что это посетители сидят за решеткой, в то время как львы и пантеры разгуливают на свободе.

Вызывая не столько филологический, сколько физиологический интерес, родившийся в бывшей столице Руси Илон Каминка акцентировал свою врожденную недальновидность при встречах с седовласыми, властными, вхожими в издательские дома не с задворок, литературными дамами, о чьих выступлениях узнавал из газет и после чтений к ним почтительно приближался, потупив не видящие девяти последних строчек в таблице окулиста глаза в очках с двойными, как окна на Украине зимой, толстыми стеклами и прося об автографе, а потом преподнося свою тощую книгу и вскользь отмечая, что убежал из черносотенного, враждебного всему носатому, СССР с одним узелком, в котором лежали расправленные на колене распечатки стихов поэта Глазкова и свернутый трубочкой доллар: все это, в совокупности с его внушительной внешностью (он был высокий красавец с тростью и в белых штанах) производило сильное впечатление на покорно превращающихся в его покровительниц дам.

Измыслив, что парочка креативных, крошащихся от старости авторесс перепадет и ей как легально неслепой, но все же нуждающейся в помощи литературных божков и бабушек романистке, М., использовав берклийскую библиотечную карточку в качестве повода, телефонировала Илону Каминке, а тот, с другими такими же «узелковыми» узниками из бывшего СССР не церемонящийся (и М., и Каминка прибыли в США в 1991 году в статусе беженца), перекинул ее будто мяч своей знакомой акуле пера, вернее, акуле аудио и пера, которая как раз в тот момент занималась записью передачи о прямолинейной, резкой как правда или перец в глазах, правозащитнице Бояр