У лодки семь рулей - [9]

Открыв глаза, я увидел полицейского чиновника, который меня допрашивал. Он заговорил все тем же вкрадчивым голосом:

— Зачем ты вынуждаешь меня быть жестоким? И как раз сегодня. Ты ничего не хочешь сказать мне?

— До чего же неприятно здесь… Я и не представлял себе, что во Франции…

— Э! Не болтай чепухи, приятель! Это бредни либералов. Франция должна защищаться, когда на нее нападают.

— Но ведь Францию захватили немцы.

На сей раз ему пришлось промолчать. Руки у него дрожали, когда он зажигал сигарету. Спохватившись, он протянул мне портсигар. Я покачал головой.

— Вижу, ты пренебрегаешь моей дружбой. Ну, как знаешь.

Он снова направился к окну, а оттуда к той самой двери, откуда появились полицейские.

— Старик не выдержит наших допросов. Не думай, что все у нас такие добрые. Электрический ток или раскаленное железо в момент развязывают язык самым молчаливым. Надеюсь, ты об этом знаешь? А уж раз он заговорит, тебе несдобровать. Передадим твою карточку в гестапо, и пиши пропало.

Должно быть, что-то дрогнуло в моем лице, потому что он усмехнулся. С трудом приоткрыв набухшие веки, я посмотрел ему прямо в глаза.

— Ты отправишься на тот свет вместе со стариком и с другими товарищами. Неплохое слово «товарищ», а вы его испохабили. Ты, конечно, слышал о партиях смертников? Смерть прямо-таки романтическая…

Моя кажущаяся невозмутимость взорвала его. И он истерически завопил:

— Ты совсем обнаглел! Некогда мне с тобой канителиться! Отвечай, ты знаешь, что такое партии смертников? Отвечай, бандит!

Коварная любезность сменилась у него раздражением, как это всегда бывает у неудачливых сыщиков. Он злобно встряхнул меня, я ударился о стену.

— А вот будь на то моя воля, я бы и не подумал собирать вас всех скопом. Когда вы вместе, вы поете «Марсельезу» и горланите «Да здравствует Франция!». Франция, которую вы предаете каждый день и каждый час. Тут не мудрено и за храбреца сойти… Я бы перестрелял вас поодиночке.

Я прислонился к стене, ноги меня не держали. Заметив это, он подскочил ко мне и вытолкнул на середину комнаты.

— Или, может, ты предпочитаешь…. — Он снова усмехнулся, — …чтобы я дал прочесть старику твои показания, а тебя выпустил? Он не знает твоего почерка. Он сообщит на волю, а уж мы постараемся, чтобы его письмо дошло по назначению… Понимаешь? Твои дружки поверят, что ты их предал, и ты отправишься прямехонько в ад, они предателей не жалуют. Это тебе самому известно.

Такой оборот дела ужаснул меня больше, чем угрозы и побои. Но лицо мое было слишком изуродовано, оно походило на кровавую маску, и никакие чувства уже не могли на нем отразиться. Это меня спасло.

— Будешь ты говорить? — яростно взвизгнул он.

— Мне нечего сказать.

Когда меня втолкнули в этот мрак — его можно было измерить тремя шагами, — я упал ничком на мокрый цемент. Воля к жизни покинула меня. Наверное, смерть уже пришла за мной, чтобы навсегда унести из этого мира полицейских мундиров, ненависти и оскорблений. Старик не выдержит, он не сможет, у него не хватит сил, и они опять станут меня допрашивать. Кто такая Луиза? Нет, я никогда не назову имени Луизы. Уж ее-то имени я не назову…

Все тело распухло. Пол был залит водой, чтобы я не ложился. Ползком добрался я до противоположной стены, ощупал все вокруг, — не было ни кровати, ни стула. В ту минуту мне захотелось уснуть навсегда. Холод пронизывал до костей. Меня трясло, в голове помутилось.

Щелкнул дверной замок, — я вздрогнул. Снова за мной, снова на допрос? Или просто хотят попугать? Эта мысль привела меня в ярость, и усилием воли я заставил себя очнуться.

Я почувствовал, как страх заползает в сердце. Если я его не задушу, они, подлые зеленые гады, ползучие гады, восторжествуют и очернят мое имя. Имя… Да что это я, в самом деле? Пекусь о своем добром имени, точно чванный буржуа?! Ни родители, ни друзья никогда обо мне не узнают. Сколько лет я не был на родине?

Но не это было главным в тот момент. Что ответить, если на очной ставке старик меня выдаст? Нет, я не знаю этого человека. Не грешно ли его позорить, когда я сам не обратил внимания, как повязан шарф, сам оказался виновником — единственным виновником — своего ареста? Нет, борьба слишком жестока, чтобы миндальничать. А вдруг старик подумает, что я его предал? Вдруг он подумает, что я нарочно пренебрег этим предупреждением насчет шарфа? Вдруг решит, что я осведомитель полиции и гестапо, и сообщит об этом на волю? Поверят ли друзья? Поверит ли Луиза?

Должно быть, я закричал, потому что примчался надзиратель и кинулся ко мне, пытаясь поднять. Я не удержался на ногах и упал. Тогда он посадил меня, прислонив к стене.

— Долго не сиди… Лучше встань, если сможешь…

— А зачем?!

Тут я испугался, что он сообщит им о моем состоянии и они вернутся.

— Все в порядке, просто мне так больше нравится. Прохладнее. Я хочу прохладиться.

Он спросил:

— Тебе что-нибудь нужно?

— Мне?

— Ты кричал.

— Это я во сне. Что-нибудь приснилось.

Он расхохотался. Видимо, он был высокий и сильный, таким оглушительным показался мне его смех. Я поднял глаза, но и по сей день понятия не имею о его наружности. Взгляд охватывал небольшое пространство, и то, что попадало в поле зрения, было искажено.