У каждой улицы своя жизнь - [37]

Неужели это мой отец? Неужели это его разбитое, мертвенно бледное лицо, вызывающее не отвращение, нет, а сострадание и боль? Неужели это его расплющенные губы, его фиолетовый лоб?

У тебя был рот. Ты любил ту женщину — твою жену — и любил мою мать. Родился я. Твоя голова была полна мыслей. (А может быть, твои мысли почернели со смертью. Они были такими возвышенными...) В твоих словах заключалось столько света! Боже, почему ты лгал?.. Мне, твоему сыну, лгал.

Ты носил меня на руках по площади. И мне, полусонному, твои руки казались сильными, неспособными меня выронить. Сквозь прикрытые глаза мне виделось вытянутое, как язычок, пламя фонаря. "Спокойной ночи, фонарь". Я был уже дома. Иногда ты ходил со мной к мессе. Ты сопровождал меня туда... Я стоял рядом с тобой на коленях и считал, что ты молишься с благоговением, складывал ладони, как ты, и смотрел, как смотришь ты. Как же ты мог? Почему не сказал мне: "Сын, я не..." Но разве я незаконный? А я сложил бы руки в мольбе, обратил бы свой взор к всевышнему, думая:"Вот мой отец, и он ждет. ."

Теперь я понимаю, почему в твоем взгляде было столько печали. Иногда я ходил тебя встречать. Как же я был горд! "Асис, зайдешь за мной к семи часам..." И для меня уже не существовали ни друзья, ни кино, ничего. Ровно в семь я уже ходил у подъезда, а швейцар говорил мне: "Входи, входи..." (Мой отец читает здесь лекции. Это часть его жизни. Я не хотел посягать на нее.)

Я готов был идти с тобой по длинному коридору вечно... Я становился взрослее, когда шел по этому коридору. Моя тень казалась мне маленькой, но потом я замечал, как наши шаги сравниваются, звучат в унисон, и мы шли нога в ногу. Твоя серьезная, гордая улыбка подбадривала меня. "Это мой сын. За мной зашел сын". Они говорили:

— Уже взрослый мужчина...

Но, может быть, они произносили это как-то странно? Может, им было известно, что я?..

Но тогда я ничего не подозревал, и сердце мое готово было выпрыгнуть из груди от счастья. На улице ветер дул нам в лицо.

Однажды мы вдвоем возвращались домой, подставив ветру лица, заложив руки в карманы.

Ты взглянул на меня, рассмеялся и сказал — то был твой голос, родной для меня голос: "Пойдем пешком?" И не стал ждать ответа, потому что увидел, как радостно встрепенулись мои глаза. Мы шли — ты и я — навстречу ветру, а в спину нам дул ветер с гор, пробирая до костей, и поглядывали друг на друга, таинственно улыбаясь.

По-моему, я с самого своего рождения знал, какова жизнь. Родился, уже зная ее. А может быть, все рождаются, зная ее, только подбирают нужные слова, чтобы приспособится к ней. Два года назад я читал в твоем взгляде спокойный вопрос: ты всматривался в меня изучающе. Я это чувствовал. И очень смутился, когда ты задал мне тот вопрос. Не из простого любопытства.

"Мальчик почему-то мало спит, быстро растет. ." Ты смотрел на меня, сидя вот в этом мягком, зеленом кресле, повернутом к лампе. Мать сказала это без всякого умысла. И мы сразу же, молча, подумали об одном и том же.

Я раскрыл тебе свое сердце — оно было твоим, я доверчиво вверил его тебе, чтобы ты... О, это случилось в тот самый вечер, поздней весной, когда мы сидели с тобой на каменной городской стене, выходившей на улицу Десампарадос. Ты любил сидеть там с матерью и смотреть вдаль, в глубь ночи. С самого детства я видел вас там с балкона столовой. Я хватался за железные брусья и просовывал сквозь них ноги в пустоту. Тогда он не падал... (Ах, балкон! Ему нет названия!) Позже, когда я возвращался из коллежа, мама уходила в дом, и ты всецело принадлежал мне. Мы сидели с тобой на каменной стене до самых сумерек.

В тот вечер мы сели рядом, я что-то сказал... Мой голос вспугнул какую-то влюбленную парочку внизу под стеной, и, потревоженная, она удалилась. Я, между прочим, заметил тебе это, и мы заговорили о жизни. Ты ни о чем не расспрашивал, а очень деликатно управлял моим любопытством. Теперь-то я понимаю, как умело ты вел разговор. Твои слова были чисты, спокойны... Я знал, что другие мальчишки изводят себя вопросами, хотят все знать — и не только из любопытства, — читают об этом и потом украдкой грешат. Но ты рассказал мне всю правду так естественно и возвышенно, что во мне не пробуждались дурные склонности и порочные желания.

Твой жизненный опыт развеял мои сомнения, и никому из нас не казалось, что свершается нечто значительное, важное. Ты оправдал жизнь, доказал мне, что она имеет смысл, и поддержал меня в самых моих возвышенных устремлениях. Сумел убедить прежде всего словами, а не фактами.

Вот каким ты был. Нет, таким ты не был. Ими был? Или ты всегда прятал свое истинное лицо, когда разговаривал со мной?

Лучше умереть, тысячу раз умереть и быть погребенным глубоко под землей, чем слышать чудовищную правду!.. Умереть подле тебя, глядя на тебя, чувствовать легкое прикосновение материнских рук... Мать? Да, это мать! Ты сделал ее моей матерью. Не имея на то права. Я говорю тебе эти горькие слова, потому что они причиняют мне боль. Вы произвели меня на свет, не имея на то права.

Но я целую тебя. Ведь я не додал тебе столько мелких поцелуев, потому что твоя любовь выражалась в мужских объятиях, легких прикосновениях губами к моему лбу и моих губ к твоим вискам... Теперь я целую тебя, как поцеловал бы брата, товарища, несчастного, кого-то, кто упал и может причинить мне страдания. Мне больно от того, что я должен тебя прощать.