У истоков Золотой реки - [17]

Тянувшаяся внизу река была сначала окутана почти непрозрачной пеленой пара. Иногда сквозь прорывы в этих облаках была видна темная поверхность воды. Вскоре, однако, пар сделался менее плотным, а затем и вовсе исчез. Непреодолимая сила мороза взяла свое, и температура речной воды упала. Теперь окружающая местность уже ничем не отличалась от обычного для зимы колымского ландшафта. Цепочка людей и оленей терялась среди заснеженных гор и мертвых долин, которые медленно разворачивали перед путниками свою бесконечную белую простыню.

Впрочем, местами утомляющее глаз снежное однообразие нарушалось бурыми скалами, которые в виде крутых уступов поднимались над долиной. Это были красные граниты с очень крупными кристаллами светлого полевого шпата. Местами на обрывах четко выделялись разрезающие их жилы кварца. В особенно интересных местах Цареградский ненадолго задерживал транспорт и, пока каюры курили и подправляли упряжь, отбивал образцы и делал необходимые замеры горным компасом. Тот, кому приходилось на таком морозе иметь дело с металлическими предметами, знает, как это мучительно. Толстые меховые рукавицы не позволяют откручивать и закручивать маленькие винтики, и драгоценный для геолога компас вот-вот может выскользнуть из неловкой пятерни и разбиться о камни. Приходится снимать рукавицу и брать жгуче-холодный металл голой рукой. Опасаясь отморозить себе пальцы, он, однако, скоро приспособился, скидывая только рукавицы, но не поддетые под них шерстяные перчатки.

Уже к концу дня ущелье Талой сильно раздвинулось, гранитные скалы исчезли, а белые склоны гор сделались гораздо более пологими. Ходко скользившие нарты приближались к широко раскинувшейся долине Буюнды. Один из крупнейших правых притоков Колымы уходил далеко на северо-восток, врезаясь своим течением в самое сердце Колымского нагорья. Когда на следующее утро олени неспешным, но размашистым шагом вышли на буюндинскую тропу, перед путниками оказалась уходящая за горизонт белая, испещренная тонкими черточками голых лиственниц равнина поймы. Далеко в стороне виднелись склоны долины, которые казались отсюда менее высокими и крутыми, чем были на самом деле. Долина уходила вниз на многие сотни километров, раздвинувшись в стороны не меньше чем на десяток километров.

Сердце Цареградского невольно сжалось при виде этой беспредельности. Может ли крохотная горсточка людей покорить такие необозримые пространства? Хватит ли у них знаний и таланта, чтобы разгадать их тайны и разыскать их богатства? Достанет ли, наконец, у них мужества, чтобы выдержать все трудности и противостоять неудачам?

В широкой долине Буюнды снега было меньше, чем на Талой и особенно на Охотском склоне. Олений транспорт относительно легко и быстро продвигался к северу. Местами попадались хорошо сохранившиеся следы прошедших недавно нарт, и олени ускоряли на проторенных участках свой бег. Поспеть за ними на таком ходу было трудно, и люди ехали на нартах, пока мороз опять не сгонял их на снег.

Потянулись похожие друг на друга дни. Тропа то ниткой тянулась по заснеженной пойменной равнине, на которой торчали редкие скелеты деревьев, то взбиралась на белую, как скатерть, террасу или поднималась еще выше — к склонам гор, откуда открывалась широкая перспектива бледнеющих вдали горных цепей. Белыми были горы, белела под ногами долина, белесым чаще всего было и нависшее над головой небо. К полудню, когда рассеивался морозный утренний туман, над горами показывалось низкое солнце, такое тусклое, что на него можно было смотреть не прищуриваясь. В особенно морозные и безветренные дни вокруг солнца появлялись радужные круги, ограниченные вертикальными световыми столбами. Однажды путники увидели вместо столбов два ложных солнца. Они были поменьше настоящего, но почти не отличались от него яркостью. Так в течение получаса окутанный паром от оленьего и человеческого дыхания караван скользил по долине, освещаемый тремя солнцами.

Когда надвигались ранние сумерки, Александров останавливал переднюю нарту и под гортанные окрики каюров растянувшийся транспорт подтягивался к выбранной им снежной площадке. Все якуты и эвены с детства приучены к подобным путешествиям, и каждый каюр без напоминания и распоряжений быстро делал свое дело. Одни разбивали на утоптанном снегу палатки, другие рубили и сносили к лагерю дрова, третьи распрягали оленей, четвертые заготавливали мягкие ветки лиственницы — подложить под постели или оттаивали снег для чая. Каждому было чем заняться, и каждый исполнял свои обязанности быстро, молча и без лишней суеты. Цареградский не сразу нашел свое место в этом бивачном распорядке и пытался помогать то одному, то другому, то третьему. По потом он вошел в однообразный ритм путешествия и помимо с коих записей взял на себя заботы о чае. Когда палатки были разбиты и печи в них растоплены, все собирались в большую палатку каюров, где уже кипел, постукивая крышкой, большой чайник с дочерна заваренным чаем. Казанли вынимал из вьючного ящика две кружки, каюры доставали свою посуду, и начиналось долгое вечернее чаепитие, за которым следовал более поздний и основательный ужин.