У града Китежа - [33]

На другой день гости разъезжались по домам. Остался только Швецов. Он с перепоя спал. Только на третий день дружку с трудом увезли к жене…

Таисия жила у свекра. Молодожены были еще «неделеными». Но и они уже решили ставить свою избу, и, когда заказали к окнам рамы, народ начал поговаривать о войне.

Числа двадцатого июля Таисия собрала обед и ждала свекра. Михаил Петрович вернулся домой мрачнее тучи. Он только что был у соседа Маркова, ездившего с ободьями в Нижний. Тот привез с базара недобрые вести.

Семья сидела за столом молча. Ждала, когда отец первым возьмется за ложку, никто не решался открыть рта. Заговорил он сам:

— Матвей, ведь, слышь, война.

— Да… Ну так что ж теперь поделать, коли война? — улыбаясь, сказал сын. — Ты тоже солдат — вместе пойдем.

Таисия, сидевшая в конце стола, не смогла сдержаться: ответ Матвея ей показался смешным. А свекор обхватил голову руками и заплакал… Все замолчали. До этого никто никогда не видел у него слез. Вылезая из-за стола, Таисия подумала: «А може, Марков сказал неправду?»

Ночью все мужики деревни отправились на тушение лесного пожара. Ушел и Матвей. А рано утром из Лыкова приехал старшина и объявил среди деревни:

— Двадцать первого явиться в Семенов: Матвею Напылову, Ивану Куликову, Василию Беднову и Матвею Бессменову…

На другой день надо было прибыть по назначению. Так наказал старшина. Но когда он приезжал, дома оставались только старики да дети. А кто был в силах работали на пожаре или в поле. Старшина объявил и с наказом покатил по другим деревням. Деревенский десятский бежал за ним следом в поле.

За околицей волновались желтеющие ржаные полоски. Лес непреоборимой стеной остановил их. Тяжело дыша, десятский замедлил шаг, не чувствовал, как навстречу дует ветерок. День выдался, казалось, светлее всех прошедших. Накануне выпал долгожданный дождичек. Обрызганное поле легко дышало, приветливо кивая наливавшимися колосьями, готовыми склониться под серпом. Вдали, у окраины леса, парила синяя дымка. Чуточку передохнув, десятский снова бежал вдоль поля и кричал:

— Падит-ко-те домой! Война!.. Мужиков требуют!

Кто был в поле, распрямляли спины. Настороженно прислушивались к голосу десятского и, не веря своим ушам, шли ему навстречу.

Когда свекровь Таисии услыхала о воине, у нее из рук выпал серп.

Вечером Михаил Петрович запряг лошадь и поехал за Матвеем в лес. В доме начались слезы, вытье.

Приехал Матвей, уговаривать стал:

— Не плачьте… Что-нибудь не так… Возьмут — так ненадолго… Поеду-ка я к Ивану Федоровичу, он лучше знает — так ли это.

— Останна ночка. Куда ты?.. Побыл бы дома, — уговаривала Матвея мать.

— Скоро вернусь… Ступай, Таисия, впрягай лошадь. Съезжу, прощусь только.

Отец Матвея ходил по избе, охал и только одно твердил: война… Вернувшись от Инотарьева, видя расстроенного отца, Матвей подошел к нему:

— Полно-ко тебе, тятенька… Може, скоро и вернусь.

На рассвете призванные собирались идти в уездный город. Проводить зятя приехал Инотарьев. Было заметно — расстроен, но вида не показывал, держал себя в руках.

— Буде не вернусь, так вы не обидьте Таисью-то, — просил Матвей отца.

— Что ты, наш сердешный… Да ее сам господь защитит.

— Мотри, отец, мы с тобой не делены, моя половина во всем имуществе.

Мать, обливаясь слезами, твердила:

— Родимый ты мой, да разве мы ее обидим?.. Ты только вернись!

Таисия стояла поодаль от Матвея, не проронив ни слезы. Она только одно сказала:

— Мне ничего не надо.

Изба из-за проводов была не прибрана. Выходя из родительского дома, Матвей впервые почувствовал к себе какое-то ублажающее отношение Таисии. Улучив момент, она сказала:

— У меня, Матвей Михайлыч, ребенок будет.

— Правду ли ты баишь?

— Правду… С брюхом остаюсь.

— А може, тебе это только кажется?

— Нет.

Таисия поехала провожать Матвея до города. Инотарьев задержался у свата. После отъезда сына в доме сразу сделалось тихо. Иван Федорович сидел возле окна на лавке, смотрел на дорогу, по которой ушел Матвей. Потом обернулся к свату и стал рассказывать:

— В Сарове монахи разрыли какого-то Серафима. Жил он когда-то и благочестив был… Вот я в прошлом году отправился выборным поклониться мощам. Увидал косточки да царя нашего батюшку, Николая Александрыча. К угоднику было такое стечение миру — не прошибешь пушкой. Там я уже слышал о войне. Один смышленый старичок крестился и божился, что Расея неминуемо будет воевать с немцами. Вот так-то!

Войны, милейший Иван Федорович, были и турецки, и францюзки с Наполеоном, и японская война у нас на глазах прошла. Многи супротив нас шли. И все войны требовали народ… Как наш Матвей, русски мужики шли сберечь родну землю, и никаки препятства не останавливали. Ты думать, сват, мне не прискорбно провожать Матвея-то? Работник-от он, каких не видывала Лыковщина. Когда я услыхал от Маркова о войне, сердечушко-то мое захлебнулось кровью.

— И у меня, сват, сердце не каменное, — сказал Иван Федорович.

— Мужик всегда берег Расею, — перебил Ивана Федоровича Бессменов. — И раньше, коли зачинались войны, отцы детей покидали, не баяли — ах, мол, у меня ребята малы… Ты, поди, слышал про Новосельского Василия Рябова? В японску войну он пошел в разведку, натворил врагу бед, да попался. Казнить его стали, спрашивают: что перед смертью скажешь? А им Василий молвил: «Готов умереть за русску землю и отечество».