У града Китежа - [24]

— Спи, спи, Дуняшка.

В доме Инотарьевых существовало правило: не вступать в разговоры, если родители не обращаются с вопросами. Илья не лег с Зинаидой, а придвинул к кутнику лавку. Всю ночь он ворочался, вздыхал и до рассвета уехал на пристань. Поднялся отец, пошел запрягать лошадь. Во двор вышла Пелагея.

— Ну как, Иван Федорыч, што станешь теперь делать?

— Ничего… Пускай ест хлеб.

Вечером, когда вернулся отец, Илья был уже дома. Пелагея налила щей. Зинаида сидела все на том же кутнике и молча качала ребенка.

— Для меня все равно, не ешь, но в семье-то какой разлад… — начала разговор мать. — А ведь как все хорошо шло! Што ж ты, милая, в какую печаль хозяина-то своего ввела?

— Мне только бы хлебец был, с голоду не умру, — ответила Зинаида.

— Да ведь мы единая семья. Придут чужие люди, скажут: сноху не кормят. Ты хоть из горшочка похлебай варева-то, или тогда уж тебе надо из нашего дома уходить…

Зинаида встала, отерла от слез глаза и твердо сказала:

— Надо делиться.

Иван Федорович посмотрел на сноху, затем на Илью и понял: сговорились разделиться.

— Ну, а как мы делиться станем? — обращаясь ко всем, спросила мать.

— Тятенька, мне ничего не надо, дайте только срубы.

— Илья, я думал срубы взять себе, а тебе отписать дом. Рассчитывал: Таисию мы выдали, сам я уйду в новую стройку, а ты останешься в старинном, дедовском доме. В нем, мне думалось, твое счастье. Корову я тебе дам, лошадь возьми любую, а вот как с остальным добром? Всего богатства нашего дома делить нельзя. Я сказывал тебе, как я получал имущество от отца, а уж ты, не знаю… как хочешь?..

— Тятенька, я сам ничему не рад.

— Как ведь все неладно-то… Жили в покое — и на вот тебе, вдруг — семья рушится, и я, Инотарьев, стою посредь избы и не знаю, что делать? Покойный бы твой дедушка поставил тебя на колени и высек вожжами. Но нонче времена иные… По времени и человек… И я не твой характерный дедушка… мякина я…

Пелагея, стирая с лица фартуком слезы, стояла растерянная у печи.

— Тятенька, — осмелилась вступить в разговор Зинаида, — отдайте Илье срубы.

— Пиши, коли так, раздельный приговор, расписывайте все имущество!

Илья бросился отцу в ноги:

— Прости, тятенька, прости меня!

— По снохе-то не то што тебе давать срубы, — бревна жаль дать, но ты сын… сын мой кровный… ты — Инотарьев… Помни, Илья, — жена тебя еще не так свяжет… слаб ты… слаб! Зинаида года не прожила, а уж веревки вьет из тебя. Смирен ты… Бабе, Илья, ты уступил… Слава, слава всевышнему, што дедушка твой умер, он бы нам обоим ребра переломал и поставил бы на своем…

На другой день Илья временно ушел в свободную избу, к соседям. Пелагея дня через два пошла проведать и вернулась от сына в слезах и рассказывала потом Таисии:

— Приехал Илья с пристани, идет в избу. Мне не терпится, пошла следом… Вижу, они ужинают из разных чашек. Развела я руками, не выдержала, говорю: «Иленька, да как же это так, ведь ты „большак“ в доме-то!..» А он, сердешный, положил ложку и заплакал: «Мамынька, ты ее не знашь, она ведь озорная, но я без нее дня не проживу, люблю ее, мамынька, хоть в лямку лезь»… Так я от них и ушла в слезах.

— Што ты хнычешь? — спросил ее вошедший в избу Иван Федорович.

— Да что, дураки-то наши сидят и из разных посудин хлебают!..

— Штоб я больше не слыхал про них разговоров и слез твоих не видел. Илья не маленький… Раз дал бабе волю, теперь она поедет на нем… Плачь не плачь, Илью не воротишь… Сейчас он не мужик, а бревно с глазами.

— Тятенька, к нам на воскресенье приедут из Семенова гости, собирается быть начетчик. Пусти наших гостей в летнюю избу: у нас негде, — попросил Илья отца.

— Надо, буде, летнюю-то избу отопить, — распорядился Иван Федорович.

В ночь на воскресенье в летней избе собрались старообрядцы со всех деревень Лыковщины. Молельщиков набилась полная горница. Приехал Ульян Ефимович — семеновский начетчик. Его знал весь уезд. Он привез свои иконы, книги, обложился ими, весь вечер только и говорил: «Не ходите к попам». Речи его чередовались чтением.

В эту ночь Илью приобщили к единой чаше с женой. Перед обрядом все долго клали поклоны. Не один раз перебрали длинные лестовки. Затем перешли к мирским пересудам. И с того дня Илья уже ни с отцом, ни с матерью из одной посудины не ел, не принимал к своему столу и родных. «Што сделаете, — оправдывался он перед родителями, — так хочет Зинаида». Илья стал тихий, — видно, не хотел грешить с женой, любил он очень Зинаиду. Один ее взгляд делал больше всяких слов.

Иногда к ним заходил Иван Федорович.

— Што вы, — смеялся он, — познали Христа, а брезгуете миром? Христос-то со всеми ел. Семья-то наша здоровая, никто у нас не курит, а вы побрезговали.

— Христос ел, — отвечала свекру Зинаида, — с чистыми людьми, с апостолами.

— Заблуждаешься, баба, — возражал ей Иван Федорович. — Может, я с человеком не стану есть, а он чище меня душой и телом?.. А ты мне про каких-то апостолов…

В деревне весной провели молебен. Поп со святой водой прошел по порядку. Кропил дома, колодцы, ворота, побрызгал и колодезь Ильи. Так Зинаида всполошилась и из колодца до капли вычерпала воду. Видя это, Иван Федорович от души смеялся. Это он подослал к ним попа.