У друкарей и скоморохов - [43]

— Чого тоби, хлопчику?

Васка, поздоровавшись, рассказал, что ищет родичей. Баба пригласила его в хату, пошарила на печи, поставила перед малым полумиску галушек и, забыв дать ложку, запричитала:

— Та что ж то за лыхо от тиих жолнерив! Муку забрали, коровку за рога увели, Трохима сусидского ни за что убыли вчора. Ой, лышенько!

Она бросила на стол облезлую расписную ложку и зарыдала в голос. Со скамьи сползли трое ребяток мал мала меньше, уцепились за мамкин подол и тоже заревели.

Не чувствуя вкуса, Васка доел галушки и подождал, пока баба успокоилась. Потом спросил про своих родичей.

— Батько твий на якой улице жил?… Кажешь, Иванком звали?… А дида як?… А по-уличному не помнишь, як дида?… Так то ж були старые Харченки, правда ж, Ивасику?

Ивасик, старший и одетый поэтому в рубашку, кивнул, исподлобья разглядывая Васку. Баба снова скривилась, готовая заплакать.

— Не маеш вже тут родичив, хлопчику. Дед твой и баба померли в моровое поветрие, як прибежал из Варшавы от мора пан Банковский, и у него померли два пахолка, а вид того учинился мор у Березани. Тогда багато людей у нас померло. Три сыны у твого дида булы, уси на войне побыти, хоча, тепер выходить, що твий батько и не на вийни… У дворе ихнем пришлые люди живут. Де вин, той двор? Ото сразу за церквою улица, по тий же стороне третий двор. Ещё, коли память мне не отшибло, то воны були, дид та баба твои, не березанськие сами: прийшли молодыми откуда-то из Подолии, от татар спасаясь.

Васка давно предчувствовал, что никого из родных тут не найдёт. Теперь ему хотелось только на ту хату посмотреть, где отец его родился.

— Жолнеров на селе много ли?

— Ой, много их, клятых!

— С две сотни будет?

— Их у местечку тьма тьмущая!

— А кто полковник у них, где собиралась… ну, откуда жолнеры?

— Наши песиголовцы сказали, что воны з Кракова.

Васку прямо подбросило.

— Так у вас жолнери стоят?

— Три ирода. Пахолки, а пан их, товариш пан Красносельский, у сусида. Вон и добро их награбованое, оставили в хате.

— А где же они сами?

— Узялы ружья свои и поихали. На службу якусь.

Фу ты, как повезло… Конечно, местечко небольшое, и все хаты заняты постоем. Надо ж, однако, разведать побольше: стыдно вернуться недотепой к лихим запорожцам… Эх, была не была!

— Спасибо тебе, хозяйка, за хлеб-соль, пойду хоть на хату родительскую посмотрю.

Под новые причитания бабы Васка вышел снова на улицу и вскоре был уже у церкви. Хотел уже обойти её, когда заметил, что двери церковные распахнуты, и услышал доносящийся из них невнятный шум и мерное звяканье. Замирая от страха, перешагнул он порог.

В церкви стоял полумрак. Звук, удививший Васку, исходил из-под купола. Это кольцо, на котором висело паникадило, с визгом тёрлось о железный крюк. На паникадиле сидел верхом жолнер, раскачивался, как на качелях, и летал, звеня шорами, от стены к стене.

Его товарищи возились у иконостаса. Присмотрелся Васка — а они сдирают с икон серебряные оклады. Один из жолнеров, с толстым, в бронзой окованном переплете, «Евангелием», в руках, увидел Васку, швырнул под ноги книгу, подбоченился и заулюлюкал:

— Го-го-го, схизматик, турко-гречин, наливайченко, русин-медзведзь, го-го!

У Васки ноги приросли к полу. Жолнер, качавшийся на паникадиле, повернул в его сторону красное усатое лицо и начал разворачиваться весь… Цепь, наконец, не выдержала, жолнер со звоном врезался в стену над входом, в то самое место, где должен был быть намалеван, как помнил Васка, «Страшный суд», и рухнул перед самым носом паренька.

Теперь уж у Васки будто крылья выросли. Никто не догонял его. Он вспомнил о том, что хотел поглядеть на дедовскую усадьбу, перешел на шаг, совсем остановился и вышел на середину улочки. Отсчитал третью хату от церкви. Оказалось она такой же, как и другие, точно так же вросла в землю и обшита была, для большего тепла, как и говорил когда-то отец, связками камыша. Нашлась и примета — гнездо аистов на крыше. Длинноногая птица, усевшаяся было в гнезде, привстала и распустила со стуком крылья, когда от церкви донесся новый взрыв хохота.

Прямо за спиною малый услышал тяжелое дыхание и не успел снова испугаться, как чья-то рука мягко отодвинула его к плетню. Оглянулся — в двух шагах от него, посреди улочки, остановилось похоронное шествие. Покойник был молод, голова его замотана белой тряпкой. Гроб несли на плечах заплаканные девчата в праздничной одежде, а за ними стояли мрачные дядьки и парубки, перевязанные полотенцами, как свадебные дружки и бояре; один из мещан держал перед собою на таком же вышитом полотенце каравай. Васка заставил себя ещё раз взглянуть на покойника: да, поверх белой тряпки у него надет венок, как у жениха.

Похороны догонял бледный попик в разорванной и наспех зашитой рясе, с кадилом.

— Ну что, батько Арсен? — грубым басом спросил мещанин, стоящий возле гроба и отодвинувший тогда Васку.

— Супостаты в храме Божием, токмо мимо храма пройти возможно есть нам, — стуча зубами, промолвил попик.

— Мало что убили, так и поховать по-людски не дают… Девки, с богом!

Столики мои дубовые,

Гостеньки мои любовные…

Гроб проплыл мимо Васки. Он старался не смотреть вблизи на покойника, поэтому уставился на красивые, напряженные лица девок. Одна из них скользнула по нему сперва безразличным, потом удивленным взглядом. Васка потупился, переждал и замешался в хвост шествия.