У черты - [65]

И Антон напрягал всю свою сообразительность, внимание, память, как еще ему не доводилось это делать в каком-либо другом учебном процессе. Даже любимую военную историю он не изучал так пристально и углубленно. Ведь она тоже не была для него практически нужной, просто увлечение, не больше.

И при этом ему, сосредоточенному над листами газет, совсем не приходило в голову, что в эти минуты, часы, с этого зимнего вечера под вой сибирской вьюги, потрескивание фитиля в керосиновой лампе, в нем рождается профессионал, рождаются любовь и привязанность к публичному слову, журналистике, типографским навыкам, и они его уже не покинут, превратятся в его главное жизненное призвание, – хотя дальнейшая его жизнь пойдет и сложится так, что ему не придется отдаться этой страсти со всей полнотой и увлеченностью, всеми своими желаниями и помыслами.

Последней в стопке газет, прибывших в облепленном снегом мешке, лежала «Комсомольская правда». Антон начал знакомство с ней, как с другими газетами: с первой полосы. Его удивило, что на ней было помещено стихотворение. Стихам, если они появлялись в газете, отводили место где-нибудь в середине, а то и на последней странице под заголовком «Поэтическая рубрика».

А эти стихи были в «Комсомолке» на первой странице, да не где-нибудь сбоку или внизу, а на самом видном месте, да еще шрифтом крупнее строчного, черным, отчетливым, пунктов в двенадцать.

«Теплый ветер дует: развезло дороги, и на Южном фронте оттепель опять, тает снег в Ростове, тает в Таганроге, – эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…»

Дрожь прохватила Антона.

«Об огнях-пожарищах, о друзьях-товарищах где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить; вспомню я пехоту, и родную роту, и тебя – за то, что дал мне закурить. Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим, товарищ мой…»

Сколько сказано слов о победе в речах, докладах, сколько их в лозунгах, на плакатах, в передовых статьях всех газет, – но вот эти, сказанные как бы фронтовым солдатом как бы из разговора с рядом сидящим другом, приятелем, совсем простые, без всякой звучности, патетики – «будем вспоминать», – и какая в них уверенность, как будто победа – это дело уже полностью решенное, иначе не может и быть, все только во времени, сроках и все горькое, страшное станет пройденным, преодоленным, останется позади, превратится в воспоминания…

А ведь немцы еще сильны, да как, держатся крепко. Верно, под Москвой их потеснили, но на других фронтах они продолжают стремиться вперед. На севере они только что овладели Тихвином. Оставлена Одесса, осажден Севастополь. Там, где сейчас оттепель, развезло дороги, там тоже неспокойно. Их танки, наворачивая на гусеницы пудовые комья грязи, упрямо лезут на стволы наших орудий, чтобы прорваться на кубанские равнины, к кавказской нефти… И все-таки, и все-таки – неизбежное сбудется, придут эти дни, когда «не станет немцев и в помине…»

Антон прочитал стихи еще раз – сначала про себя, потом вслух, потом еще раз вслух – громко, будто перед слушающими людьми, множеством людей, целым залом или площадью, у которых война, сверхчеловеческое трудовое напряжение, горечь от потери близких, голодные пайки обтянули скулы, ввалили в глубь, в черноту и синь орбит, глаза…

А как прочтут, как будут читать эти стихи, как отзовутся они в сердцах солдат на фронте – в землянках, окопах, в грязи дорог под тем же Ростовом, Таганрогом, где, в отличие от морозов Подмосковья, сейчас дожди со снегом, но пехота, остановив немецкие танки, сама переходит в наступление на врага, утопая по колена, по пояс в воде, мешанине из снега и глины, неимоверными усилиями вытаскивая из нее свои пушки, грузовики, конные повозки с боеприпасами…

В дверях комнаты появился Антон Иванович с влажными листами в руках. Он уже набрал сокращенный вариант известий Совинформбюро, поставил в полосу, поставил и клише с конницей Доватора, тиснул набор на бумаге – и нес отпечаток Антону-младшему на корректуру и утверждение.

– Антон Иванович! – закричал Антон. – Снимайте передовую про семена, дадим в другой раз, набирайте вот эти стихи, да крупно, вот как в «Комсомолке», в двенадцать пунктов, ставьте на место передовой!

Распоряжение, вероятно, удивило Антона Ивановича, но он помнил, что он только исполнитель, его природное эстонское хладнокровие и самообладание удержали его от всяких реплик, вопросов, выражения своих мнений и чувств. Он молча взял «Комсомолку» и, мягко ступая огромными альпийскими башмаками, которыми он еще совсем недавно мял на высокогорных лугах Австрии золотые ромашки и белые, как пена, эдельвейсы, унес ее в типографию.

– Что скажете, как вам стихи, одобряете? – спросил его Антон, когда он через двадцать минут вернулся с новым оттиском, на котором стояли перекочевавшие из «Комсомолки» стихи с повторяющимся рефреном о фронтовых друзьях, которые никогда не забудутся, потому что шагали на войне рядом, плечо к плечу, делились и хлебом, и патронами, и даже тем, что порой бывало ценней и дороже хлеба – крепкой, пахучей солдатской махоркой…

– В опщем – отопряю, – сказал Антон Иванович. Чувствовалось, что он в некотором затруднении, волнуется, ищет слова для выражения своего сложного впечатления, и потому в нем опять пробуждается, звучит эстонец. – Но… Тошен заметить, што я шелофек некуряссий, принсипиальный протифник топакокурения, поскольку оно фретит сторофью…