Тюрьма - [34]

Нет, разделить такую участь Архипов не хотел. Но и бросить друга в беде ему представлялось делом невозможным. С другой стороны, что же поделаешь? Как видим, сторон, с которых открывалась возможность максимально приблизиться к складывающемуся положению вещей и трезво оценить его, было несколько, выбор имелся, и самое первое, что решил Архипов, это продолжать поддерживать Бурцева материально и морально. Подкармливал — и это представало исключительным моментом, вообще делом исключительной важности. Обращался хорошо, ласково. Сам Бурцев никогда не жаловался, и это помогало его мытарства обходить молчанием.

Вшивость обернулась для Бурцева новыми неприятностями. Тут уже и Архипов не удержался, вышел из себя, стал недоумевать.

— Как это могло произойти? — спрашивал он, вздымая брови.

— Произошло… Очень просто… С любым могло произойти, с тобой тоже…

Бурцевские утверждения Архипов выслушал в целом невнимательно, фактически пропустил мимо ушей, и только на последнем остановился, нахмурившись, до некоторой степени сконцентрировался. Но тут же прикинул, что не подходящего сорта эти глаголы, не сгодятся. Верится с трудом. С любым? С ним тоже? Возможно ли?

Хотя, кто знает? Произошла же та идиотская история с курицей!

— А когда началось? Когда они появились, вши-то?

— Не так давно… — ответил Бурцев угрюмо.

— Почему же ты ничего не сказал мне?

— А что это дало бы?

Ничего и не дало бы, Архипов это понимал. Смутно бормотал он:

— Все еще образуется… Все еще будет хорошо… Нам еще нет и тридцати… Еще все впереди… Глядишь, и до Южной Африки доберемся, станем бурами… будем как буры… И тогда никакие англичане, никакие негры…

— Слышал я, — усмехнулся Бурцев, — что нет ни эллинов, ни иудеев.

— И что? На какие мысли это тебя навело?

Бурцев пожал плечами. Встречались и в лагере носители некоторого разума, но они были как неживые, свято блюли свое достоинство и сознательно ограждали себя глухой стеной, пробиться сквозь которую не представлялось возможным, так что простором пользовались, словно незащищенным пространством, в основном люди малого ума и большой необузданности. За Бурцева персонально взялись два инвалида, куда как трудоспособные и опасные субъекты. Один из них, Дурнев, был ровесником Бурцева и Архипова, эдакий деревенский крепыш, которому трактор оттяпал почти целиком ступню правой ноги; вместо полноценной ступни в ботинок засовывался отвратительный багровый комок плоти, державший и носивший Дурнева, однако, довольно-таки прилично. Дурнев, вертя перед интересующимися ногу так и этак, показывал, до чего она неотъемлема от его невообразимо здоровой, несокрушимой натуры, как превосходно вписывается в общую картину телосложения. Он способен был даже быстро, с постоянным к тому же ускорением, бегать, и, мчась за улепетывающим Бурцевым, он ловко наносил ему удары то здоровой, то изувеченной ногой. И Бурцеву, в лагере вообще-то приунывшему и освоившему медлительность, какую-то тягучую заторможенность, приходилось бегать отлично, если он хотел спастись от своего недоброжелателя. Дурнев как будто даже немного гордился своей инвалидностью. Его распирала сила, мучила собственная мощь. Повстречав на жизненном пути, уже после драматического столкновения с трактором, парочку-другую маститых интеллигентов, очкастых и бородатых, он пришел к выводу, что увечье, эта почти что трудовая травма, выгодно отличает его от этих очевидных белоручек, ничего тяжелее кошелька не державших никогда в руках. Теперь же, когда в трусах у Бурцева ползали вши, он и Бурцева записал в интеллигенты, не слишком-то вдаваясь, насколько это близко к истине, и соображая лишь то, что глубоко неприязненное отношение к прослойке сидящих на народной шее дармоедов некоторым образом обязывает его сжить этого парня со свету.

Второй инвалид, сухонький и злой старичок Бобырь, не имел кисти левой руки и предпочитал наносить удары именно культей, что было как-то особенно неприятно Бурцеву, а кроме того, и весьма болезненно. Никаких идей, пристрастий, фантазий Бобырь не имел, чем пусть не очень заметно, но все же отличался от Дурнева, являвшегося, в своем роде, идеалистом и мечтателем. Он знавал только узкие и темные страсти, сдавливавшие, как петля шею. Его преследовало ощущение, что он сидит в заднице, он окружен молодыми сильными людьми и должен помалкивать; он порой и пальчик прикладывал к губам, как бы в напоминание себе о некоем обете молчания, принятом и добровольно, и мучительно, и с тем мужеством, которое некому оценить по достоинству. Конечно, ему приходилось комиковать перед молодыми, он был для них шутом, но иногда его выносило на простор, где он ощущал себя уже не многолетним терпеливцем, а твердым бойцом и настоящим тираном. Надо сказать, он был донельзя заходящимся старичком, что, если вдуматься, говорит о многом. Стоило ему рассвирепеть, а это всегда случалось внезапно и как бы из ничего, он шипел, словно гадюка, выкидывал из глотки нечленораздельные слова и фразы, его бесцветные, скорее всего, пожалуй, белые, как некий саван, глаза вылезали из орбит, и он размахивал обезображенной рукой как саблей. И если Дурнев весь был словно веселая, бурлящая, безголовая злость, то Бобырь выступал все равно что накипью и сажей, гнусными издержками кипения злых страстей; он был как непроглядная ночь, в которой, казалось, не мог не таиться, для оправдания самого факта ее существования, некий зловещий и чудовищный ум, тяжкий для мира и в то же время отрицающий не только этот мир, но и самое себя.